Санин Евгений - Чудо - из чудес
Правда, и ему уже не двенадцать лет, а двадцать.
Но то действительно было справедливое наказание.
Как говорится, за дело.
А тут — за что?
Почему?..
Время от времени в комнату входила мама.
Делала приятные прохладные примочки из смоченного носового платка на лоб.
Стас с закрытыми глазами безошибочно определял, что она делала.
Вот — вытирает пыль на столе, старательно обходя тряпкой клавиатуру компьютера и лежащие на нем бумаги.
Знает, что сын не любит этого.
Вот — поставила аккуратней книги на полке.
А это еще что такое?
Один из звуков заставил его насторожиться.
— Мам, — сказал Стас. — Зачем ты это сделала?
— Что? — делая вид, что не понимает его, уточнила мама.
— Будто сама не знаешь… Убрала фотокарточку Лены.
— Ну и что? Она еще не того заслуживает!
— А то, что это мое личное дело. Надо будет — сам уберу. Кстати, что я и хотел сделать, как только встану! Но — сам. Понимаешь? Сам!
— Тогда, считай, что я тебе только помогла!
— Нет, — упрямо возразил Стас. — Есть вещи, в которых мне не нужны помощники. И даже советчики.
— Но ведь я же — твоя мама! Разве мы с папой тебе зла желаем?
Начатый разговор готов был перерасти в бесконечный давнишний спор.
Стас понял это и, желая перевести тему в другое русло, попросил:
— Дай мне лучше почитать!
— Вот это хорошо, отвлечет тебя от всяких ненужных мыслей. Но только одну книгу! — предупредила мама. — Какую?
— Курочку Рябу! — буркнул Стас.
— У тебя что — бред?
— С чего бы это? Ты разве не слышала, что папа сказал?
— Да разве его понять, когда он шутит, а когда говорит серьезно? Кстати, как в последнее время — и тебя! Где я тебе сейчас ее возьму?
— А в моих детских вещах. Ты же ведь их все сохранила! А, впрочем, не надо. Я ее и так наизусть помню. Значит, так… Жили-были дед да баба!
— Стасик! — повысила голос, догадавшись, наконец, в чем дело, мама. — Не уводи разговор в сторону. Я давно хотела тебе сказать, что Леночка, конечно, хорошая и славная девочка…
— И была у них курочка Ряба…
— Но она тебе — не пара!
— Вот снесла курочка яичко. Не простое яичко — золотое!
— Ты у меня умный, сам должен все понимать. Два высших образования. Можно сказать, без пяти минут писатель. Причем, не каких-то там бесталанных книг — а настоящих исторических романов! Это не я — Владимир Всеволодович так папе сказал. Интересы у тебя самые разносторонние, в которых даже я не разбираюсь — от античных монет до компьютерных программ. Ну, о чем вы будете с ней разговаривать? Разве что, и правда, о том, как куры в деревне несутся?
— Дед бил-бил — не разбил! Баба била-била — не разбила! — упрямо, как заведенный, все громче и громче твердил Стас.
Но и мама не уступала.
— Не понимаю, о чем она только думала? На что надеялась? И мать ей вовремя не подсказала. Дерево-то надо рубить по себе! Я ей — маме, разумеется, не дочери, хоть папа твой и возражал, даже намекнула по телефону, не сейчас, конечно, и не подумай, что все из-за того звонка — давно уже, с год назад. Прости, но это был мой долг по отношению и к тебе, и к Лене. А что? Испортила бы только жизнь вам обоим. Через полгода, самое большое — год, как теперь говорят, разбежались бы. А ну как бы дети пошли?
— Мышка бежала, хвостиком махнула…
Стас, впервые услышав, что мама, оказывается, проявила инициативу и звонила маме Лены, хотел было возмутиться. Но мысленно махнул на все рукой. Какая теперь разница?
И только сказал:
— Яичко упало и… разбилось!
— Так что, как говорится, что Бог ни делает — все к лучшему! — слегка ободренная тем, что все обошлось, как нельзя лучше: и правду, наконец, сказала, и сын, кажется, не обиделся — уверенно подытожила мама.
— Да, вот видишь, и ты в кои-то веки про Бога вспомнила! — чуть отвлекаясь от сказки, заметил Стас.
— А что — и вспомнила! Еще и в ваш с папой храм схожу — свечку поставлю. Что все оно так — само собой — получилось!
— Дед плачет… баба плачет…
В детстве при этих словах Стас всегда плакал и сам.
Вот и теперь горло у него перехватило.
По щеке, щекоча, поползла слеза.
Нужно было говорить, что курочка Ряба стала утешать стариков, обещать им снести новое яичко, уже не золотое — простое.
Но он не мог…
— Стасик… — вдруг послышалось над самым его лицом. — Ты что — плачешь? Вот дрянь, до чего довела парня…
Стас медленно открыл глаза.
И такой молчаливый, переполненный болью упрек был в его взгляде, что та не выдержала и успокаивающе зачастила:
— Все-все! Ухожу! Я попозже приду… Ладно? Примочку на лоб поменяю. Но только ты, если что — сразу зови!
Мама ушла, плотно закрыв дверь.
И о чем-то принялась разговаривать по телефону с папой.
Громко включив телевизор, чтобы Стас не мог расслышать ни слова.
Впрочем, могла и не стараться.
Он и без того знал, о чем они говорят.
Точнее, о ком.
Да и стены их новой квартиры, не то что в прежней, или в том же доме в Покровке.
Абсолютная звукоизоляция!
Теперь у папы, как и положено академику, не квартира, а настоящий дворец, и к ней — роскошная дача с соснами во дворе, дорогая машина с шофером…
А во всем остальном — да, все точно так, как было когда-то в Покровке.
Где навсегда осталась его — не его Ленка.
Что с ней…
Как она?..
Подумалось вдруг ему.
Неужели все это не сон, от которого можно проснуться, а действительно — самая страшная и непоправимая правда?..
3
— Господи! Да что же это такое делается? — взмолился Стас.
Что бы дальше ни делал Стас.
О чем бы не думал…
Все мысли, в конце концов, сходились на Лене.
На подоконник, с морозной стороны окна, села и, словно пытаясь развеселить его, смешно склонила головку с бусинками глаз синичка.
Лена с детства называла таких — зеленичками.
«И правда, — приглядевшись, согласился Стас. — Она больше зеленая, чем синяя. И почему это не увидели те, кто называл ее, а разглядела одна только Ленка?..»
Из его любимой художественной книги, которую он уже всерьез попросил маму подать ему с полки, едва он развернул ее, выпал сухой кленовый листок.
Когда они с Леной перед самым его последним отъездом чуть больше года назад, держась за руки, прогуливались по осенней дорожке, он был большой и красивый.
Красный.
С золотою каймой.
Лена подняла его и протянула Стасу:
— На вот тебе — на замять!
— Что-что? — переспросил он.
— Ну, какой же ты у меня еще непонятливый — на память! — улыбнулась ему Лена. — Посмотришь на него холодной зимой, глядишь, и согреет, как траву под наметенным сугробом снег.
Он попросил тогда что-нибудь и написать на нем.
Лена, подумав, согласилась.
Попросила авторучку, которая, как у будущего писателя, вместе с блокнотом всегда была у него в кармане.
Бережно вывела несколько букв между нежными прожилками, то и дело с ласковой улыбкой поглядывая на Стаса.
Затем вложила листок в блокнот.
И, взяв с него честное слово, что он прочитает написанное, лишь вернувшись в Москву, отдала...
Как же ему не терпелось узнать, что там было!
И еще, когда они были рядом, в Покровском…
И уже в поезде, где его с первой минуты поедом начало есть острое чувство разлуки…
Но вот, наконец, оказавшись дома, сославшись на срочные дела, он первым делом ринулся в свою комнату, раскрыл блокнот.
И увидел, что на листке было написано одно лишь совсем маленькое, но показавшееся ему больше всей Москвы и даже Вселенной слово:
«Люблю!»
— Господи! Да что же это такое делается? — взмолился Стас, поднимая глаза к висевшей в углу комнаты (он и красный уголок-то оборудовал у себя, как у Вани с Леной в их доме!), своей любимой иконе Нерукотворного Спаса.
