Монах Юкинага - Повесть о доме Тайра
Вчуже и то страшно было слышать эти слова! Бранные речи эти говорил Монгаку оттого, что сей государь больше всего на свете любил гонять мяч клюшкой, разукрашенной пестрыми нитями. Но не чудо ли, что когда в годы Сёкю сей государь учинил неудавшийся заговор, сослали его не куда-нибудь, а на тот самый остров Оки, хотя, казалось бы, в стране нашей Японии есть немало краев и земель! А там, на острове, бушевал гневный дух покойного Монгаку и, говорят, неотступно преследовал ссыльного государя!
Меж тем господин Рокудай — в монашестве звали его Самми-но Дзэндзи — пребывал в послушании на вершине Такао. «Он ученик Монгаку! Ученик такого человека, как Монгаку!.. — постоянно твердил властитель Камакуры. — Он обрил голову, но вряд ли обрил заодно и мятежную душу!» — И он приказал Сукэканэ схватить Рокудая и доставить к нему, на восток, в Канто, а потом велел Ясуцунэ Окабэ зарубить Рокудая у речки Тагоэ.
С двенадцати до тридцати с лишним лет прожил Рокудай на свете, уцелев только благодаря милосердию богини Каннон из Хасэ, — так говорили в народе. С его смертью прекратился род Тайра — на вечные времена!
ОКРОПЛЕНИЕ ГЛАВЫ[630]
1. Пострижение прежней императрицы
Кэнрэймонъин, прежняя государыня, поселилась в окрестностях Ёсиды, у подножья Восточной горы Хигасияма. В давние времена тюнагон Кёэ, монах из Нары, выстроил здесь себе жилище. Уже много лет пустовала полуразрушенная обитель. Сад зарос высокой травою, кровля густо поросла синобу — травой воспоминаний… Исчезли плетеные бамбуковые завесы, открыв взору опочивальню, не стало укрытия от дождя и от ветра. Цветы по-прежнему цвели и благоухали, но никто не наслаждался их красотою, луна по-прежнему проливала свой свет, но никто не коротал ночи, любуясь ее сиянием…
За парчовыми завесами, на троне из драгоценных каменьев проводила некогда государыня свои дни; ныне же обитала в убогой лачуге, разлученная со всеми близкими, дорогими сердцу людьми. Вчуже и то горестно думать, как болело, наверное, ее сердце! Рыба, выброшенная на сушу, птица, утратившая гнездо… Даже временное свое жилище — корабль, игралище волн, — вспоминала она теперь с тоской и любовью!
Снова за тысячу риуносились печальные думы,Вслед облакам, на закат,где утесы над морем угрюмы.Дни протекали, как сон,и сменялись прохладой ночноюВ уединенном саду,озаренном ущербной луною.Горькие слезы лилисьв обиталище ветхом, замшеломПодле Восточной горы,ныне ставшей монаршьим уделом…Не передать словами ее скорбь!
В первый день пятой луны 1-го года Бундзи государыня постриглась в монахини. Передают, что обряд совершил преподобный Индзэй из храма Вечной Радости, Тёракудзи. Подношением духовнику, как предписывает обычай, стало одеяние покойного императора Антоку. Он носил его вплоть до смертного часа, и ткань еще хранила аромат его тела. Одежду эту — память о сыне — государыня привезла из далеких западных краев, чтобы не расставаться с нею до самой смерти, но теперь, не имея ничего пригодного для подношения Будде, со слезами достала заветное одеяние и отдала монаху, утешаясь мыслью, что постриг послужит вящему покою ее сына за гробом. Преподобный старец, не в силах вымолвить от волнения ни слова, удалился, утирая слезы рукавом своей черной рясы. Передают, что впоследствии он превратил эту одежду в хоругвь и поместил ее в храме Вечной Радости, перед изваянием Будды.
Пятнадцати лет государыня Кэнрэймонъин стала супругой императора, высочайшим указом ей было даровано звание — него, шестнадцати лет она удостоилась ранга императрицы[631]. По утрам помогала она супругу управлять государством, по ночам была при нем безотлучна. Двадцати двух лет родила она наследника-сына, когда он вступил на трон, ей пожаловали высокое звание инго и новое имя — государыня Кэнрэймонъин. Дочь Правителя-инока, Мать страны, она жила, окруженная величайшим почетом!
В этом году ей исполнилось двадцать девять лет, но была она по-прежнему прекрасна, как цветок персика или сливы, не увяла еще ее красота, подобная цветку лотоса. «Но к чему теперь беречь эти волосы, черные и блестящие, как крыло зимородка?» — решила она и, приняв постриг, отринула бренный мир, но, увы, покой не снизошел в омраченную горем душу! И мнилось ей — в какой бы из миров ни суждено ей было переселиться, никогда не забудет она страшного зрелища, когда у нее на глазах бросались ее родичи в море, когда утонула в волнах госпожа Ниидоно и юный император Антоку… «Почему, зачем моя жизнь-росинка до сих пор уцелела? Неужели лишь затем, чтобы изведать такое горе?» — неотступно думалось ей, и слезы лились рекой.
Коротки ночи весной,но, увы, не для императрицы.Ей от нахлынувших думи в монашеской келье не спится.Горько о прошлом скорбит,до рассвета очей не смыкая —И в сновидениях к нейне воротится радость былая…Тускло всю ночь напролетпод оконцем мерцает лампада.Дождь однозвучно шумитв многотравье заросшего сада.Струи стучатся в окно,барабанят в плетеную дверцу.Словно в Шаньянском дворце,у затворницы тяжко на сердце.
Навевая воспоминания о прошлом, благоухали цветы померанца — наверное, прежний хозяин посадил когда-то это дерево возле навеса кровли… С неба донесся голос горной кукушки[632], и государыня, вспомнив старинную песню, начертала ее на крышке прибора для туши:
Напрасно, кукушка,ты оплакиваешь ароматцветов померанца —как и я, должно быть, тоскуешьо былом, ушедшем навеки!..
Не у всех придворных дам хватило духа так бесстрашно погрузиться в пучину моря, как госпожа Ниидоно или Кодзайсё. Пленницами грубых самураев вернулись они на старое пепелище, и все, молодые и старые, постриглись в монахини. Исхудавшие, чуть живые, ютились они теперь где придется — в расщелинах скал или на дне ущелий, в местах, о каких в прежние времена не могли бы даже помыслить! Покои, где некогда они обитали, исчезли в дыму пожаров, на месте родного крова простирались теперь луга, поросшие густою травою. Из прежних друзей и знакомцев никого не осталось… О скорбь! Так горевали, наверное, Лю и Жуань[633], когда, вернувшись из волшебной страны, повстречали вместо близких своих лишь потомков в седьмом колене!
Меж тем от великого землетрясения, что случилось в девятый день седьмой луны, развалились глинобитные стены внешней ограды, накренилась старая келья; с каждым днем жить здесь становилось все более невозможно. Увы, дворцовые стражи в зеленых одеждах не стерегли здесь ворота! Покосилась изгородь, сплетенная из сучьев, и сад утопал в росе, обильной, как на безлюдных равнинах; уныло стрекотали цикады, как будто знали, что их пора миновала, и эти грустные звуки наводили печаль на душу. Все длинней становились ночи, а государыне по-прежнему все не спалось; осеннее увядание еще сильней омрачало душу, и не было ей покоя, и мнилось — нет больше сил терпеть сердечную муку! Все изменилось в бренном, переменчивом мире, прежние друзья, все близкие люди куда-то скрылись, не осталось никого, кто подал бы весть, кто позаботился бы о прежней императрице…
2. В горах Оохара
Но все же младшие сестры государыни, супруги дайнагона Такафусы и вельможи Нобутаки, украдкой ее навещали.
— Могла ли я думать, что мне придется принимать от них подаяние? — плача, промолвила государыня, и, услышав эти слова, женщины, служившие ей, тоже пролили слезы.
Жилище государыни в Ёсиде находилось не столь уж далеко от столицы; мимо, по дороге, шли люди, любопытных глаз было много…
«О, если б скрыться подальше в горную глушь, куда не долетают скорбные вести, пока моя жизнь, как росинка на кончике лепестка, еще трепещет в ожидании последнего дуновения ветра!» — думала государыня, но не знала, где отыскать такой приют. Тут случилось, что некая женщина сказала:
— В глубине гор Оохары есть храмСияния Нирваны, Дзякко-ин.Там царит тишина!Печально, уныло жилище вбезлюдных горах, но развене лучше остаться навеки в глуши,чем тяготы мира сносить?.. —
вспомнились государыне стихи, и она решила уехать в Оохару. Паланкин и все прочее доставлено было заботами супруги дайнагона Такафусы; в конце девятой луны 1-го года Бундзи государыня Кэнрэймонъин поселилась в храме Сияния Нирваны.
Чуть в разноцветной травепролегли предзакатные тени,Тронулись в путь по лесам,осененным прохладой осенней.Мимо уступов крутыхшли тропою заросшей, неторной,Свет незаметно померкраньше срока в расселине горной.Колокол с дальних вершинвозвестил приближение ночи,В сердце вселяя печальи грядущие беды пророча.Долог и труден был путьобездоленной императрицыЧерез густую траву,что росою под вечер искрится.Слезы впитавший рукавот росы становился влажнее.Ветер протяжно гудел,бесконечным унынием вея.Листья в сгустившейся мглешелестели невнятно на ветках.Тучи клубились, и дождьпадал в каплях тяжелых и редких.С ближнего склона поройраздавались призывы оленьи,Слышались трели цикади сверчков заунывное пенье.Даже в скитаньях былыхот залива к заливу иному,От островка к островку,вдалеке от родимого домаСтоль беспросветной тоскойне встречало изгнанницу море.О, как томилась душав неизбывном, немыслимом горе!
В пустынном месте, среди одетых мохом скал, стоял Дзяккоин, храм Сияния Нирваны, и государыне пришлось по сердцу царившее здесь безлюдье. Увял побитый инеем кустарник хаги в саду, осыпанном росой, поблекли полевые хризантемы, обвивавшие сплетенную из сучьев ограду. «Такова и моя участь!» — подумалось Кэнрэймонъин при виде увядших цветов. Представ перед изваянием Будды, она вознесла молитву:
