Александр Янов - Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560

Какой же в таком случае могла быть альтернатива опричнине? Как иначе мог поступить царь перед лицом нового распада, угро­жавшего, по Платонову, стране? Что мог он сделать, если на стороне княжат стояло само московское правительство (или «Избранная ра­да», как он его по традиции называет)? «Состав рады, как надо пред­полагать, — говорит классик, — был княжеский, тенденция, по-види- мому, тоже княжеская. Сила влияния „попа" и его „собацкого собра­ния" в первые годы их действия была очень велика... весь механизм управления был в их руках».9

Так что же и вправду было делать бедному царю, восставшему против собственного правительства, а заодно и против княжеского «правительственного класса»? Мыслима ли была в таких условиях его победа без опричнины? То есть без государственного переворо­та, без создания собственной армии и полиции, свободной от влия­ния княжат, без массового террора и всех тех зверств, которые каза- лись Платонову омерзительными? В конце концов он ведь и сам — даже 400 лет спустя — оказался не в силах придумать никакой аль­тернативы опричнине. Увы, моральные ламентации помогают ему не больше, чем помогли они Соловьеву. И логика его конструкции столь же неумолимо вела к оправданию ивановыххудожеств.

Это, однако, еще с полбеды. Настоящая беда начинается, когда мы внимательнее вчитаемся в тексты Платонова. Ибо, вчитавшись,

С.Ф. Платонов. Цит. соч., с. 119.

Там же, с. 133.

обнаруживаем вдруг, что несмотря на все громогласные деклара­ции, смысл опричнины по-прежнему безнадежно для него темен. Не уверен он даже в главном своем тезисе, в том, что опричнина была действительно направлена против княжат (как вроде бы вытекало, по его мнению, из «научных исследований последних десятилетий»), а не против боярства и вотчинного землевладения, одним словом, против «старины» (как гласит стереотип Горского, никакого отноше­ния к этим научным исследованиям не имевшего).

Не знаю, заметил ли кто-нибудь это роковое колебание Плато­нова между его собственной «удельной» концепцией опричнины и ортодоксальным стереотипом юридической школы. Обратимся к текстам. Ключевая метафора, придающая видимую новизну за­ключениям Платонова, — «вывод». Он объясняет: «И отец и дед Грозного, следуя старому обычаю, при покорении Новгорода, Пскова, Рязани, Вятки и иных мест выводили оттуда опасные для Москвы руководящие слои населения во внутренние московские области, а в завоеванный край посылали поселенцев из коренных московских мест».10 Правда, отец и дед применяли «вывод» к заво­еванным областям, а внук применил его как раз к коренным мос­ковским местам. Но в этом, — торжествует Платонов, — как раз и заключается великое политическое изобретение внука: «То, что так хорошо удавалось с врагом внешним, Грозный задумал испы­тать с врагом внутренним».11 Иначе говоря, царь, совсем как Ле­нин, превратил войну межгосударственную в войну гражданскую. Но вопрос-то все-таки остается: кто же был он, этот зловещий «внут­ренний враг»? Кого, собственно, «выводили»? И тут мы вдруг обна­руживаем, что Платонов дает на этот ключевой вопрос два совер­шенно разных ответа.

«С одной стороны, — говорит он в книге „Иван Грозный" в пол­ном соответствии со своей „удельной" концепцией, — царь решил вывести с удельных наследственных земель их владельцев княжат и поселить их в отдаленных от прежней оседлости местах, там, где не

Там же, с. 120. ·

Там же.

было удельных воспоминаний и удобных для оппозиции условий».12 Формулировка опричнины в «Очерках по истории Смуты» поддержи­вает эту концепцию: «Опричнина подвергла систематической ломке землевладение служилых княжат».13

И все было бы с «удельной» концепцией в порядке, когда бы на следующей странице «Ивана Грозного» не содержалось нечто, напо­минающее, скорее, Горского, чем Платонова: «Эта операция вывода землевладельцев получила характер массовой мобилизации служи­лого землевладения с явной тенденцией к тому, чтоб заменить круп­ное вотчинное землевладение мелким поместным землевладени­ем».14 Как видим, тут уже и речи нет о княжатах и их удельных воспо­минаниях. Тут все просто: царь против аристократии. И удивленный этим обстоятельством читатель находит вдруг в тех же «Очерках» другую формулировку опричнины, на этот раз почти буквально по­вторяющую Горского: «Опричнина... сокрушила землевладение зна­ти втом виде, как оно существовало из старины».15Конечно, теперь мы знаем, что Платонов не зря так отчаянно ме­тался между «удельным» и «государственным» объяснениями оп­ричнины. На самом деле «научные исследования последних десяти­летий», так радовавшие историка, вовсе не снабдили его данными для подкрепления его гипотезы, которую он неосторожно предста­вил читателю в качестве безусловного факта. Когда за проверку пла­тоновской гипотезы взялся такой мощный и скрупулезный исследо­ватель, как С.Б. ^еселовский, пришел он к выводу для нее убий­ственному. Она оказалась фикцией.

Если М.Н. Покровский, пытаясь опереться на Платонова, характе­ризовал его как «одного из осторожнейших в своих выводах русских историков», то заключение Веселовского было противоположным: «в погоне за эффектностью и выразительностью лекций С.Ф. Плато-

1 7

Там же, с. 121 (выделено мною. — АЯ).

1 "ч

С.Ф. Платонов. Очерки по истории Смуты в Московском государствеXVI—XVII вв. (далее Очерки...), 1898, с. 157 (выделено мною. — АЯ).

Т /

С.Ф. Платонов. Иван Грозный, с. 122 (выделено мною.—АЯ).

1 с

С.Ф. Платонов. Очерки..., с. 157 (выделено мною.—А.Я.).

нов отказался от присущей ему осторожности мысли и языка и дал концепцию политики царя Ивана... переполненную промахами и фак­тически неверными положениями». Далее, прямо именуя интерпре­тацию Платонова «мнимо-научной» и даже «обходным маневром ре­абилитации монархизма», Веселовский мрачно констатирует, что «направленность опричнины против старого землевладения удель­ных княжат следует признать сплошным недоразумением».16 Это уничтожающее заключение полностью разделяет крупнейший (пос­ле А.А. Зимина) знаток опричнины Р.Г. Скрынников: «опричнина не была специальной антиудельной мерой... Ни царь Иван, ни его оп­ричная дума никогда не выступали последовательными противника­ми удельного землевладения».17

Гпава десятая Повторение трагедии

Все это, однако, стало ясно лишь много десятилетий спустя. Для Покровского, ревизовавшего в начале века русскую историю под углом зрения марксизма и нуждавшегося поэтому в экономичес­ком объяснении всего на свете, гипотеза Платонова была даром не­бес. Ибо тот первым изобразил опричную драму не как бессодержа­тельную схватку «нового» со «старым», но как воплощение классо­вой борьбы и неукротимого экономического прогресса. А прогресс, он что — он, согласно знаменитой марксовой метафоре, подобен языческому идолу, который не желает пить нектар иначе, как из че­репов убитых им врагов. Прогресс связан с нравственными издерж­ками: лес рубят, щепки летят.

Если либерал Кавелин не постыдился использовать моду на «прогресс государственности» для оправдания опричнины в XIX ве­ке, то чего было стесняться марксистскому либералу Покровскому, используя моду века XX на «экономический прогресс»? Опираясь на гипотезу Платонова, он создал то, что я бы назвал экономической апологией опричнины.

Парадокс Покровского

С.б. Веселовский. Исследования по истории Опричнины, М., 1963, с. 332. Р.Г. Скрынников. Опричный террор, Л„ 1967, с. 214-215.

Создал в тот самый момент, когда царь Иван безвозвратно, каза­лось, удалялся из политической реальности в темное Средневеко­вье, к которому и принадлежал. Именно в этот момент и обрела вдруг его опричнина вполне рациональное марксистское оправда­ние. Она больше не выглядела бесцельной. Она исполняла в русской истории совершенно необходимую функцию, разрушая княжеские латифундии и открывая тем самым дорогу «прогрессивному эконо­мическому типу помещичьего землевладения», который нес с собою замену натуральных повинностей товарно-денежными отношения- ч ми. Царь Иван неожиданно оказался орудием марксистского Прови- 1 дения, то бишь всемогущего Базиса.

V* И что против этого были интеллигентские спекуляции Ключев­ского о борьбе абсолютной монархии с аристократическим персо­налом? Что возмущенное нравственное чувство Соловьева? Бес­сильные «надстроечные» сентименты. Так вознесенный на пьедес­тал экономического детерминизма снова подвергся реабилитации Царь-Мучитель.

Однако и у гранитно неуязвимой экономической апологии обна­ружились свои проблемы. Требовалось доказать, во-первых, что оп­ричнина действительно преследовала прогрессивную задачу разру­шения феодального землевладения; во-вторых, что боярские лати­фундии и впрямь стали в XVI веке реакционным бастионом на пути прогресса, и, в-третьих, наконец, что именно заменившее их поме­щичье землевладение искомому прогрессу как раз и отвечало.