Не надо печалиться, вся жизнь впереди! (сборник) - Рождественский Роберт Иванович

После оттепели

Ремонт часов

Сколько времени? – Не знаю… Что с часами? – Непонятно… То спешат они,    показывая скорость не свою. То, споткнувшись, останавливаются. Только обоняньем я примерно-приблизительное время узнаю… Я сегодня подойду    к одинокому еврею. (Там на площади будочки выстроились в ряд.) «Гражданин часовщик,    почините мне время. Что-то часики мои барахлят…» Он, газету отложив,    на часы посмотрит внятно. Покачает головою. Снова глянет сверху вниз. «Ай-яй-яй! —    он мне скажет. — Ай-яй-яй! Это ж надо! До чего же вы, товарищ,    довели механизм… Может, это не нарочно. Может, это вы нечаянно. Для него, – для механизма, —    абсолютно все равно! Вы совсем не бережете ваше время,    ваши часики. Сколько лет вы их не чистили? То-то и оно!..» Разберет часы потом он,    причитая очень грозно. И закончит, подышав на треугольную печать: «Судя по часам «Москва», вы уже довольно взрослый. И пора уже    за собственное время отвечать…» Я скажу ему: «Спасибо!» Выну пятьдесят копеек. Тысяча семьсот шагов до знакомого двора. И машины мне навстречу    будут мчаться в брызгах пенных. Будто это не машины. Будто это глиссера. Разлохмаченные листья прицепятся к ботинкам. Станет улица качаться в неоновом огне… А часы на руках будут тикать. Тихо тикать. И отсчитывать время, предназначенное мне.

Друг

Мы цапаемся жестко, Мы яростно молчим. Порою —    из пижонства, порою —    без причин. На клятвы в дружбе крупные глядим, как на чуму. Завидуем друг другу мы, не знаю почему… Взираем незнакомо с придуманных высот, считая,    что другому отчаянно везет. Ошибок не прощаем, себя во всем виним. Звонить не обещаем. И все ж таки звоним! Бывает: в полдень хрупкий мне злость моя нужна. Я поднимаю трубку: «Ты дома,    старина?…» Он отвечает: «Дома… Спасибо – рад бы… Но…» И продолжает томно, и вяло, и темно: «Дела…    Прости…       Жму руку…» А я молчу, взбешен. Потом швыряю трубку и говорю: «Пижон!!» Но будоражит в полночь звонок из темноты… А я обиду помню. Я спрашиваю: «Ты?» И отвечаю вяло. Уныло. Свысока. И тут же оловянно бубню ему: «Пока…» Так мы живем и можем, ругаемся зазря. И лоб в раздумьях морщим, тоскуя и остря. Пусть это все мальчишеством иные назовут. Листы бумаги чистыми четвертый день живут, — боюсь я слов истертых, как в булочной ножи… Я знаю: он прочтет их и не простит мне    лжи!

«Родных разыскиваю, родных…»

Родных разыскиваю,    родных… Веселый хруст сухарей ржаных. Два слова,    сказанных невзначай. В горячих кружках бесцветный чай. Родных разыскиваю,    родных… Детдом вспоил меня, как родник. Ребята    с временем обнялись. (Имен не помню. Не помню лиц…) Родных разыскиваю,    родных… Курящих в тамбурах ледяных. Солдат    небритых, как будто лес. «Не дрейфь, малец! Победим,    малец!..» Родных разыскиваю,    родных… Не смог бы я ничего без них. Зову: откликнись,    моя родня… О, если б кто-то искал меня!

Стыдливые

С вашей кожей —    как ни старается — ни один загар не может справиться. Потому что кожа ваша    нежная, — профессионально краснеющая… Тихо от всего отстраняетесь (совестно прослыть вдруг    настырными). Вы ведь не боитесь, вы    стесняетесь. Вам ведь не страшно, вам —    стыдно. Стыдно защитить слабого, мнение иметь    совестно, стыдно не хвалить тщеславного, неудобно с подлецом    ссориться. Совестно сказать глупому, что он глуп! Что это —    надолго! Стыдно в драку лезть    крупную, а в мелкую — совсем неудобно… Бедные,    как вы только терпите?! Сколько в вас святой терпеливости!.. Из стыдливости плохого вы не делаете. И хорошего тоже — из стыдливости. Вы живете,    вы извиняетесь, улыбаетесь печально и пустынно… Нет, вы не боитесь, вы    стесняетесь. Вам ведь не страшно, вам —    стыдно. Добрые, других не укоряющие, милые,    стеснительные вечно, удобные, со стыда сгорающие, люди-людишки. Человечки.