Неизвестно - Еленевский Мытари и фарисеи
Гульман не подавал вида, что ему интересно то, о чем там говорили, но иногда бросал в ту сторону короткий прищуренный взгляд и поглаживал свой толстый нос, молча подливал себе чай, сдвигал губы трубочкой и тихонько дул в пиалушку.
Чайхану окружал резной из тонких новых досок высокий забор. Под старым деревянным помостом, покрытым широченным, уже изрядно вытертым ковром, тихонько струилась вода, и оттуда веяло прохладой. Над нами нависали, почти касаясь воды, длинные ветки. Этот невероятной густоты зеленый шатер отгораживал нас не только от полуденного солнца, но и от всего остального мира, и казалось, только чай, только лукум и пение птиц, и ты в этом царстве покоя самый желанный гость.
Капитан откланялся и подошел к нам, присел, посмотрел на Гульмана и с улыбкой проговорил:
— Анатолий Адамович, вам желают здоровья и благополучия.
Гульман поманил к себе пальцем капитана, что-то прошептал ему на ухо, затем повернулся к узбекам, приложил руку к груди и кивнул головой. Там так же признательно засверкали голубизной бриллиантов тяжелые перстни. Гульман вдруг с присущим ему пафосом сказал:
— Миколка-паровоз, детям семечки привез! Отдай-ка ключи от машины Рашиду. — Заметив мое недоумение, довольно подтвердил: — Отдай, отдай, а мы с тобой пока еще чайку, на посошок! Хорошее место, влюбчивое. — Он откинулся на подушки — кажется, сидел бы вот так и ни о чем не думал, а думать надо.
Вскоре вернулся Рашид, с той же улыбкой проговорил:
— Все, Анатолий Адамович! — и вернул ключи от машины.
— Ну, все так все! — Гульман аккуратно поставил недопитую пиалу. — Тогда, поехали. — Он поднялся, и сразу же появился чайханщик, долго и благодарно жал Гульману руку, видимо, тоже был чем-то обязан ему.
Уже в полку, расставаясь, словно невзначай, он обронил:
— Спасибо, что выручил. Там в багажнике для Надежды подарок, ну, и для тебя тоже, не забудь достать. Вот такие дела, братка Миколка-паровоз.
Подарок и в самом деле оказался знатный. В большой картонной коробке поверх пакетов со сладостями лежало большое серебряное блюдо с изумительной чеканкой ручной работы, с таким же заварным серебряным чайником и набором расписанных позолотой пиалушек, а для меня чалма, расшитая серебряной нитью.
— Это не Гульман, а прямо падишах, — восторгалась жена, рассматривая подарки, — за что к тебе такая милость? Да, звонили из штаба, там пришла какая- то бумага, надо, чтобы ты ознакомился.
— А ты его евреем называла.
Бумагой оказался ответ из Минска на мой рапорт о переводе в Беларусь. В нем сообщалось, что перевод может состояться в том случае, если я дам согласие на последующее увольнение в запас. Причины не объяснялись. Пришлось звонить Громову.
— В двух словах не обрисуешь, — на минском конце телефонного провода бормочущий голос долго извинялся, — закопался, пойми, здесь надо твое личное присутствие. Ну, сам посуди, как без тебя. Такая кругом заварушка! Народ валом прет! Поэтому договаривайся с Г авриловым и прилетай. Чем скорее, тем лучше.
Гаврилов наигранно вздохнул и поморщился:
— На каком основании я тебя отправлю в Минск? Проездные надо чем-то обосновать. Ладно, — махнул рукой, — начни все обосновывать, с ума свихнешься. Слушай, неужели ты думаешь, что там тебя ждут с распростертыми объятиями? Посмотри вокруг! У тебя здесь эскадрилья, скажу, что и полк намерены сохранить. Исламбеков все прокручивает, а там?
— Там родина.
— Что? — он ехидно улыбнулся. — Где ты видишь родину? Мы все в штопоре. Америку с Западом на радостях понос прошиб, такую страну без единого выстрела угрохали, а ты родина. Родина-уродина! Если что, не особо кланяйся, не ползай, таких, как ты, в вертолетной авиации единицы. Да тебя здесь на руках носить будут!
— Носить не надо, мне надо летать.
— Чудак, будем летать! В министерстве обещают топливо по полной программе. Исламбеков сказал им, что вертолеты на земле, народ разбегается. М-да! Думаю, услышали.
Полк оставляли. Гаврилов ожил, посвежел, к нему возвращалась уверенность.
***
В Минск я прилетел ранним октябрьским утром почти в пустом самолете. Десяток пассажиров, видимо, из разряда новых преуспевающих бизнесменов, весь полет от Ташкента до Минска глотали коньяк, рассказывали анекдоты, пытались ухаживать за стюардессой, пели песни, бродили, расплескивая содержимое стаканов, по салону, как бродят отшельники в жаркий полдень по пустыне в поисках тени, тянули меня к обильному импровизированному столу, сооруженному на пустых креслах, всем своим видом показывая, что жизнь удалась.
В дальнем конце салона, подальше от шумной компании, подняв подлокотники кресел, я прилег в междурядье, укрылся шинелью, думая только одну думу: что ожидает в Минске?
Полупустой аэровокзал подавал признаки жизни разве что около таможенных стоек, где толпился народ, вылетавший за границу в западном направлении. Таксисты, покручивая на пальцах брелки с ключами, оценивали прилетевших, прикидывая, сколько можно содрать за доставку в город- герой.
— Командир, тебе куда? Глазом не успеешь моргнуть. — Увидев моих попутчиков, они тут же потеряли ко мне всякий интерес и дружно устремились к бизнесменам, еще энергичнее покручивая в воздухе брелками.
В город-герой я катил в полупустом «Икарусе». Водитель, сорокалетний угрюмый мужик в толстом вязаном свитере, устало обронил:
— Скажете, где вам выходить, остановлюсь.
Я был чрезвычайно благодарен ему за такую предупредительность, вежливость, вдруг вселившую в меня, не знаю почему, оптимизм.
Вышел у магазина «1000 мелочей», от которого было совсем недалеко до квартиры Анатолия, родственника жены. Автобус аккуратно вписался в реденькое движение разномастного транспорта и исчез за поворотом площади, оставив меня наедине с тем, что называлось огромным городом.
Улицы, подсвеченные желтыми, словно переболевшими лихорадкой, фонарями и назойливыми огнями рекламы. Дома. Унылые от осенней серости, похожие на вороха изношенных, измятых, пропаленных, простреленных шинелей, которые за ненадобностью побросали на эту грешную землю, они словно распластались в этих издевательских огнях, кукожась под пронизывающим ветром и ожидая спасения. Поднимавшаяся вверх улица отзывалась негромким эхом на дальний перезвон и перестук трамвая.
Вырвавшийся из-за углов домов ветер, издеваясь над молчаливыми дворниками, неустанно махавшими метлами, настырно гнал, кружил в вихре перед собой пестроту медно-желтых листьев, добавляя туда выхваченные из переполненных урн разноцветные обертки, окурки. Стоило сделать пару шагов, как он швырнул все это «богатство» под ноги и начал рьяно хлестать полами шинели по ногам. Куда-то спешившие одинокие горожане подставляли ветру бока, согнутые спины, словно что-то искали в этом огромном городе.
На улице Якуба Коласа у ювелирного магазина стояла продрогшая, нервная толпа, молчаливая, терпеливо сжавшая зубы.
В полутемном коридоре, уставленном высокими деревянными с висячими на крышках замками ящиками, пахло картошкой, полем и землей, еле нашел нужную дверь. Несколько раз нажал на кнопку звонка, но долго не открывали, и я уже собрался уходить, как из-за дерматиновой обивки послышалось неласковое предупреждение:
— Еще раз позвонишь, набью морду! — Кому хозяин собирался бить морду, он так и не прояснил, но мое появление посчитал для себя полной неожиданностью, хотя Надежда предупредила о моем вылете в Минск и просила приютить на некоторое время. Он сразу завел разговор о том, что больше всего волновало: — Понимаешь, мои уехали в деревню, в холодильнике, кроме холода, ничего. Видишь? — Он размашисто открыл дверцу холодильника и продолжил, словно мы только полчаса назад как расстались и теперь опять встретились для посещения этого самого холодильника: — Хлопцы вчера заходили, подчистили все. Понимаешь, на заводе полный бардак. Пол-нн-ыый! — казалось, он сейчас завоет. — Дома уже пятый день сижу. На месяц всех отправили за свой счет, козлы беловежские. — Он вздохнул. —
Был бы у меня этот счет, я бы месяц к этим козлам беловежским не появился. Бартер, видишь ли, не устраивает. А ты надолго или как?
От моего ответа зависело все его дальнейшее поведение.
— Да нет, если позволишь, приведу себя в порядок. Мне к девяти в штаб. Думаю, все решу в один день.
— Порядок — это ныне дефицит преогромный. Скажи, в армии такой же бардак?
Я пожал плечами:
— А что?
— Служить собираешься? — Ты перед рабочим классом не циркуй! Мы здесь вчера решили, что надо срочно звать американцев.
— Зачем? — усмехнулся я. — Они же наши противники.
— Для тебя, может, и враги, а для рабочего класса единственная надежда. Не позовем американцев, придут китайцы. А у них, как мне известно, дела обстоят похуже, чем в Вашингтоне. Так что выбор за нами, и он в пользу американцев. — Анатоль аккуратно составил в ряд на кухонном столе пустые бутылки, немое свидетельство вчерашнего напряженного разговора рабочего класса о текущем моменте, пригладил широкой ладонью курчавые черные волосы, делавшие его похожим на цыгана. — Слушай, как у армии с финансами? Я к тому, что, пока ты будешь приводить себя в порядок, я в круглосуточный сбегал бы, он здесь недалеко, — он опять прошелся по своим кудрям и хитровато взглянул на меня. В детстве его укусила змея, и после этого один глаз у Анатолия заметно косил, за что от друзей получил кличку «Косыгин», которая исправно заменяла ему фамилию в родном поселке. В армию не призвали, и он, окончив в Пинске профтехучилище, остался работать в местной механизированной колонне, участвовавшей в мелиорации полесских болот. Был мастеровитым и трудолюбивым парнем, из тех, к которым любое начальство всегда благоволило, прощало разные промахи. Заведующий мастерскими худенький жилистый Иван Космич буквально трясся над Толиком, не давая его никому в обиду:
