Песня моряка - Кизи Кен Элтон
За всю свою жизнь дисквалифицированный австралийский доктор не чувствовал себя таким счастливым. Ему никогда не нравилась медицина — вырезать всякие язвы на мордах пастухов, копаться в задницах разных дамочек. Он всегда полагал, что дисквалификация решающим образом изменила всю его жизнь. После того как врачевание было для него закрыто, он смог обратиться к своему любимому занятию — радиоделу. Когда ему не удалось стать ди-джеем из-за заикания, он решил переквалифицироваться в звукоинженера и отправился в Аделаиду. А когда ему не удалось освоить новые компьютерные чипы, он украл все оборудование, которое только мог вынести на себе, продал его и на вырученные деньги купил билет к антиподам, то есть на Аляску. Когда он прибыл в Анкоридж, денег ему хватило только на то, чтобы купить допотопную коротковолновую станцию. После чего он выбрал своим новым местом жительства Квинак, так как это был единственный город такого размера, не имеющий собственной радиостанции. В течение последующих пятнадцати лет он перебивался с хлеба на воду, в основном существуя на те деньги, которые получил за Священные Целительные Шкуры. «Пропитаны настоящим эскимосским бальзамом! Рекомендуется протирать больное место дважды в день». Федеральная комиссия неоднократно пыталась прикрыть его деятельность, но ей так и не удалось найти дистрибьютера. Он победил и выжил. Он был Радистом, и кому какое дело до несчастного заики? «Эй, к-к-кто-нибудь есть н-н-на этой волне? »
И теперь, когда ни транзисторы, ни спутниковая связь не действовали, он всех держал в ежовых рукавицах. Он был прав: свежие новости им были нужнее, чем водопровод. Больше всего на свете люди нуждались в сообщениях из внешнего мира. Ради этих благих вестей они были готовы писать на улице и часами — что часами? сутками! — осаждать шаткую башню, как религиозные фанатики священный минарет.
Однако за последние дни до них мало что доходило. Разрозненные сообщения поступали все реже или попросту были бессмысленными.
— Немцы! — кричал Радист в отверстие цистерны. — Я только что поймал что-то на немецком языке. Кстати, никто не знает, что значит «ver-boten boot»?
— Опасное положение, — перевел Вейн Альтенхоффен, чирикая что-то в своей записной книжке.
С каждым днем Альтенхоффен все более ревностно относился к своему журналистскому долгу; после того как спутниковая связь была прервана, старая добрая американская газета должна была взять на себя весь груз общественных обязанностей, и он не намерен был ими пренебрегать, даже если для этого ему потребовалось бы выпускать номера на печатной машинке.
Сначала сообщения поступали на всех коротких волнах от радиолюбителей со всего земного шара. Какой-то радист с танкера из Коста-Рики истерически верещал в течение суток на английском, испанском и языке, который доктор Бек называл перепужским до усрачки. Чем больше нарастала паника, тем чаще пацан обращался к своим родителям из Юмы, штат Аризона, и каялся в своих прегрешениях — типа, да, мам, надо было оставаться в школе, как советовал папа… получить лицензию… и зачем только я раздолбал наш «мерседес»…
Сообщения прервались на полуслове в полночь, и больше его блеянье не возобновлялось.
Самые интересные сообщения передавала евангелическая станция Эквадора. Передачи вели два юных миссионера из Кливленда — водитель автобуса и парикмахерша, которые устроились на эту работу в предвкушении приятного отпуска в тропиках. И вот теперь они остались одни-одинешеньки на вершине горы Квито на шаткой радиобашне, носящей название Насеста Господня. Доктор Бек даже смог некоторое время поболтать с девушкой. Ее звали Дорин, и она сказала, что судя по тем сообщениям, которые они получают по своему экзальтированному церковному каналу, слава Тебе Господи, повсюду наблюдается одна и та же картина: все магнитные системы памяти уничтожены, диски и пленки стерты, микросхемы накрылись, повсюду волнения, безбожная паника и отчаяние. Однако по мере того как шло время, девушка начала впадать в патетику: «но вскоре явится сияющий престол, украшенный яшмой и рубинами, и двадцать четыре старца в пышных позолоченных венцах…»
— Дорин, Бога ради, мы попали в катастрофу, — пытался перебить ее шофер, — не надо вести себя как героиня религиозного проспекта.
Передачи из Квито оборвались на третий день. Правда, несколько раз еще прорывались какие-то их личные сообщения, но пророческая оратория больше не повторялась.
— У нас у всех садятся батареи, — пояснил Радист. — Я тоже уже на пределе. Нам нужен генератор, способный вырабатывать постоянный ток.
Вокруг города валялись десятки дизельных генераторов, часть из которых еще можно было завести. Но вырабатывать постоянный ток они не могли. Чем реже поступали сообщения по радио, тем больше становилась толпа на склоне. Это была еще одна причина, по которой Алиса припарковалась подальше и постоянно поглядывала в зеркальце заднего обзора, чтобы вовремя улизнуть.
Перед ней простирался город и спокойная полоса моря, которая виднелась между пристанью и стеной уже недельного тумана. Вид был умиротворяющим, как раскрытые створки раковины устрицы. Первые дни залив буквально кипел от лихорадочной деятельности. Предприниматели, инвесторы и студийные воротилы носились в поисках любого средства передвижения, на котором можно было бы уплыть или улететь. За древние карбасы платились целые состояния. Херб Том продал трем израильским агентам по недвижимости свой старейший самолет за конверт, полный бриллиантов. Агенты утверждали, что камни стоят восемь миллионов. Место на борту старого трайлера было отдано за «ролекс» — ну и что с того, что он больше не показывал правильное время?! Траулеры, которым удалось вернуться невредимыми после морского сафари, едва успели заправиться, как их тут же забили пассажиры, и они вынуждены были снова выйти в море. Куда глаза глядят! Ну и пусть автопилоты не работали. Для того чтобы найти дорогу к цивилизации, совершенно не обязательно иметь автопилот — просто держи сушу по левому борту так, чтобы Полярная звезда светила в корму.
А дальше высаживай пассажиров в первом же приглянувшемся им месте и прямым ходом домой. Немного удачи, и на этом можно было сколотить состояние — заработать за неделю больше, чем за всю жизнь тяжелого рыбацкого труда. Правда, пока еще никто из них не вернулся.
Да и цивилизация, к которой так стремились работники фабрики грез, могла им не понравиться. Единственное, что их заботило в тот момент, это как можно быстрее убраться отсюда и по возможности как можно дальше. Может, в Сиэтле, Сан-Франциско и даже Лос-Анжелесе тоже происходил конец света, но там, по крайней мере, все должно было делаться по высшему разряду. Какой человек в здравом уме и трезвой памяти предпочтет заканчивать свои дни в этой отсталой ретро-дыре?
На следующий день после первой вспышки лихорадочного исхода в залив вошла древняя плавбаза Босвелла, волоча за собой целую вереницу посудин в аварийном состоянии, растянувшуюся на добрую четверть мили. Вместе с дочерьми Бос-велл дрейфовал вокруг мыса Безнадежности, подбирая все суда, еще находившиеся на плаву. Остальные унесло в открытое море или выбросило на скалы. Публика, не успевшая примкнуть к первой волне беженцев, тут же принялась обещать старому мореходу богатое вознаграждение, если тот согласится отбуксировать и их к югу. Но Босвелл отказался. «Что плавучему рыбзаводу делать в Сан-Франциско?»
У подножия склона несколько старшеклассников перебрасывались желтым фрисби на футбольном поле. Погода стала настолько теплой, что они играли без рубашек, и их беззаботные и звонкие голоса доносились из солнечной дали к самой башне. Алиса перевела взгляд на свою старую фреску на стене спортзала, и та показалась ей ветхой и облезшей. Все краски выцвели, кроме красной, которую она смешивала сама из вареной сосновой смолы, льняного масла и киновари. Члены школьного совета требовали, чтобы она пользовалась промышленной эмалью, утверждая, что ее смесь слишком напоминает засохшую кровь. Но она заявила им, что это цвет ее предков, настоящий красный цвет старой обожженной земли, свирепая краснота Матери Жизни. Поэтому она будет пользоваться именно им, а если нет, то они могут отослать грант обратно в Вашингтон. И теперь она с удовлетворением отметила, что это был единственный цвет, который выглядел живым на ее фреске.
