Генри Филдинг - Амелия
– Итак, джентльмены и леди, занавес закрылся. На этом первое действие заканчивается… и, следовательно, начинается второе.
«Я пытался здесь представить Вам картину этого порока, ужасный облик которого никакие мои краски не могут преувеличить. Но какая кисть в состоянии нарисовать ужасы возмездия, которое Писание предрекает тем, кто в нем повинен?
Ради чего Вы обрекаете себя на такое наказание? И ради какой награды Вы навлекаете все эти бедствия на другого? Я прибавлю, – на своего друга? Ради обладания женщиной, ради минутного удовольствия? Но если ни добродетель, ни религия не в силах обуздать ваше непомерное вожделение, то разве мало есть женщин, столь же красивых, как жена вашего друга, хотя и не столь чистых, которыми вы можете обладать с куда меньшей долей вины? Что же в таком случае побуждает вас губить себя и своего друга? Уж не придает ли особая гнусность подобного проступка некую остроту этому греху? Или же от уверенности, что наказание будет в данном случае особенно суровым, возрастает и получаемое удовольствие?
Но если вы настолько утратили всякое чувство страха, стыда и доброты, что вас не удерживают ни беды, которые вы навлечете на себя безмерной низостью своего поступка, ни бесчестье, в которое вы ввергнете других, позвольте мне все же показать вам, как трудно, – я могу даже сказать, невозможно – будет вам добиться успеха. Вы атакуете крепость, возвышающуюся на скале; женщина, обладающая целомудрием, стойко оберегаемым счастливым природным душевным складом и непоколебимыми принципами религии и добродетели, которые были привиты ей воспитанием и взлелеяны и укреплены привычкой, такая женщина должна быть неприступной даже и без той крепкой и постоянной любви ее мужа, которая оберегла бы и душу менее нравственную и с худшими наклонностями. Чего вы, в сущности, добиваетесь, как не того, чтобы посеять недоверие, а возможно, и рознь между счастливыми супругами, хотя и здесь, я уверен, вам не удастся преуспеть без того, чтобы навлечь неминуемую гибель и на собственную голову?
А посему послушайтесь моего совета и удержитесь от этого чудовищного преступления; оставьте тщетные попытки взобраться на этот крутой обрыв, которого Вам никогда не одолеть и где Вас, вероятнее всего, постигнут вскоре полное падение и гибель; при этом надеяться Вы можете только на то, что погубите заодно и лучшего своего друга.
Мне приходит на ум лишь еще один довод, и уж, что говорить, крайне безнравственный, а именно: за то самое время, которое вы растратите на тщетные усилия, вы вполне могли бы увенчать свои порочные попытки успехом у других».
И тут кончается сия мрачная песенка.
– Будь я проклят, – воскликнул один из слушателей, – доводилось ли еще кому-нибудь из смертных выслушивать такую дурацкую дребедень?
– А мне, черт возьми, пришелся по душе последний довод, – возразил другой. – Будь я проклят, но в этом есть кое-какой смысл; я и в самом деле скорее предпочел бы заглянуть, когда мне вздумается, к мадам Д-г-с,[316] чем две недели кряду ухаживать за добродетельной сучкой.
– Послушай, Том, – крикнул один из присутствующих, – а что если это слова положить на музыку? Давай устроим подписку, с тем чтобы музыку к ним сочинил Гендель; ну и славная получится из этого оратория.
– Будь я проклят, Джек, – возразил другой, – мы сделаем из этого псалом и будем распевать его в воскресенье в Сент-Джеймской церкви, а я еще надену для такого случая короткий парик, провалиться мне на этом месте.
– Как вам не стыдно, джентльмены, как вам не стыдно! – упрекнул собравшихся подошедший к ним монах. – Уж не думаете ли вы, что в ваших непристойных шутках есть хоть капля остроумия или юмора. А если бы даже и были, то навряд ли хоть сколько-нибудь искупает оскорбление религии и добродетели.
– Вот это да! – присвистнул один. – Да это никак и взаправду монах.
– Уж кто бы там я ни был, – ответил монах, – а вот вы, надеюсь, по крайней мере именно то, чем кажетесь. Ради блага нашего потомства, не дай Бог, чтобы вы оказались джентльменами.
– Послушай, Джек, – крикнул один из них, – давай подбросим этого монаха на одеяле.
– Меня на одеяле? – переспросил монах. – Клянусь достоинством мужчины, да я любому из вас вмиг сверну сейчас шею, как вонючему цыпленку.
И с этими словами он сорвал маску, за которой скрывалась физиономия полковника Бата во всем ее устрашающем величии; этого было достаточно, чтобы дерзкие хлыщи тотчас бросились врассыпную, подобно троянцам, узревшим лицо Ахилла.[317] Полковник счел ниже своего достоинства преследовать кого-либо из них, за исключением того, кто держал в руке письмо, которое полковнику хотелось получше прочитать и которое тот с готовностью ему отдал со словами, что оно – к его услугам.
Заполучив письмо, полковник постарался найти наиболее уединенное место, чтобы внимательно его перечесть; несмотря на отвратительное чтение, кое-какие пассажи понравились полковнику. Он только что успел дочитать письмо до конца, как увидел проходившего мимо Бута; окликнув его, полковник вручил письмо ему, попросив положить в карман и прочитать как-нибудь на досуге. При этом он весьма одобрительно отозвался о прочитанном и сказал Буту, что ему будет небесполезно познакомиться с письмом, как, впрочем, всем молодым людям.
Бут все еще не видел своей жены, но поскольку был уверен, что она находится в обществе миссис Джеймс, то и не беспокоился на ее счет. Продолжить дальнейшие поиски жены ему помешала дама в голубом домино, которая вновь с ним заговорила. На этот раз Бут обнаружил, что она очень хорошо его знает, что это дама из общества и что она явно испытывает к нему особый интерес. Однако хотя он и был человеком жизнерадостным, но действительно так любил свою Амелию, что ни о какой другой женщине даже и не помышлял, а посему (не будучи, правда, в полном смысле этого слова Иосифом[318]) он все же не был способен, как мы уже видели, на предумышленную неверность. Во всяком случае он был настолько холоден и равнодушен к намекам своей дамы, что она стала жаловаться на то, что ей с ним скучно. Подошедшая к ним опять пастушка, услыхав эти обвинения против Бута, подтвердила их справедливость, сказав:
– Это самый скучный человек на свете, уж можете мне поверить, сударыня. Увидя вас вторично с ним, я чуть было не приняла вас за его жену, потому что, уверяю вас, он очень редко проводит время с кем-либо еще.
– А вы что, так хорошо с ним знакомы, сударыня? – осведомилось домино.
– Во всяком случае эта честь, я полагаю, выпала мне значительно раньше, нежели вашей милости, – ответила пастушка.
– Возможно, что и так, сударыня, – воскликнуло домино, – однако я просила бы вас не вмешиваться сейчас в наш разговор, потому что нам необходимо поговорить об одном важном для нас обоих деле.
– А я считаю, сударыня, – сказала пастушка, – что у меня есть к этому джентльмену не менее важное дело, чем ваше, а посему не будет ли вашей милости угодно самой удалиться?
– Любезные мои дамы, – воскликнул Бут, – прошу вас, не ссорьтесь из-за меня!
– А я вовсе и не собираюсь ссориться, – ответило домино, – раз уж вы так равнодушны, я без всяких сожалений отказываюсь от своих претензий. Если бы вы не были самым тупым малым на свете, вы бы, я уверена, давно бы уже меня узнали.
С этими словами она оставила Бута в обществе пастушки, пробормотав про себя, что та, без сомнения, одно из тех жалких существ, о которых никто и понятия не имеет.
Пастушка, тем не менее, расслышала это язвительное замечание и в ответ громко осведомилась у Бута, где он подобрал это ничтожество.
– Смею вас уверить, сударыня, – ответил Бут, – что мне известно о ней ровно столько же, сколько и вам; я познакомился с ней здесь, на маскараде, точно так же, как и с вами.
– Как и со мной? – переспросила она. – Да неужели вы думаете, что если бы это было наше первое знакомство, то я стала бы напрасно тратить на вас столько времени? Что же касается вас, то я охотно верю, что женщина, бывшая некогда с вами в близких отношениях, едва ли добьется этим у вас каких-либо преимуществ.
– Мне, сударыня, – проговорил Бут, – неизвестно, чем именно я заслужил подобный отзыв, как неизвестна и та особа, которую я должен за него благодарить.
– Так, значит, у вас хватает наглости, – воскликнула дама своим настоящим голосом, – притворяться, будто вы меня не помните?
– Нет, теперь мне сдается, что я уже когда-то прежде слыхал этот голос, – промолвил Бут, – но только, ей Богу, никак не могу вспомнить, чей же он?
– Вы не можете вспомнить женщину, – вскричала дама, – с которой вы обошлись с величайшей жестокостью… я уже не говорю о неблагодарности?
– Нет, клянусь честью, – сознался Бут.
– Не упоминай о своей чести, негодяй! – воскликнула дама. – Потому что как ты ни бессердечен, но я могла бы показать тебе лицо, которое, несмотря, на все твое бесстыдство, привело бы тебя в смущение и ужас. Так ты все еще меня не узнаешь?
