Госсмех. Сталинизм и комическое - Евгений Александрович Добренко
Оказывается, Лиза решила ехать на стройку на Волгу и уже написала туда письмо, и если ее жених откажется, то так тому быть — пусть остается. «Тогда значит это не любовь!» Проходит время, и Лиза получает положительный ответ. Теперь предстоит решающее объяснение с Николаем. Лиза переживает невероятное волнение, готовясь к объяснению с возлюбленным («Это вопрос жизни!»). Но Коля в ответ разразился хохотом. Оказывается, он тоже написал такое же письмо от имени их обоих, решив сообщить об этом Лизе только в случае положительного ответа. Только он хочет ехать в Туркмению строить канал в пустыне и мечтает о «цветущих садах и полях на месте знойных песков». В финале мы видим «сияющие Лизины глаза».
Если это сюжет комсомольской пьесы, погруженный в лирическое умиление, то фельетон Нариньяни «Беспокойные жильцы» (1946) — образцовый лакировочный текст, построенный как монолог управдома, жалующегося на жильцов (это едва ли не единственное, что относит его к жанру комического). Он сообщает, что, «если говорить о самом жилобъекте, то он у нас в полном порядке: крыши не текут, центральное отопление в исправности», но вот жильцы создают управдому «одно беспокойство». Люди все они самые обычные — лекальщик, дамский портной, медсестра, учитель, электромонтер, «живут они в доме со всеми удобствами и жили бы себе дальше потихонечку», но нет — очень много тратят воды. Например, один из жильцов, когда ни придешь, принимает душ:
— Что же вы, товарищ Игнатюк, безобразничаете? — спросил я его строго. — В среду душ, и в четверг душ…
— A y меня, — говорит, — такая привычка: пришел с завода и сразу под дождик.
— Каждый день?
— Нет, зачем же? В субботу, — говорит, — у меня не душ, а ванна.
Слыхали? Ванна! А к ванне прибавьте еще бесконечные умывания и полоскания.
Та же история с электроэнергией: если ночью взглянуть на дом с тротуара — иллюминация в каждом окне. А все оттого, что в каждой квартире по нескольку студентов. Открыл управдом при доме библиотеку, но и тут недовольство жильцов: им
не угодишь. Им каждый раз чего-нибудь не хватает. Иной потребует книгу с таким мудреным названием, что ее и в Публичной библиотеке не сразу отыщут. Или вот открыли мы в прошлом году красный уголок. Не комната, а игрушка: светло, тепло, чисто, патефон играет! Сиди только и меняй пластинки.
Опять недовольны — репертуар пластинок не тот: «у управдома, — говорят, — нет музыкального вкуса»… Во дворе страшный шум —
из каждого окна музыка: там играет дочь, здесь — сын, наверху — мать, а внизу теща и зять Покровские упражняются в четыре руки. Только на днях нормировщик Терентьев, из тридцать седьмой квартиры, приобрел своему сыну Шурику пианино. Пианино у Терентьева, пианино у Иванова, пианино у Сашенко — это три. Во втором подъезде еще пианино и рояль. В третьем подъезде два рояля. А у нас в доме четырнадцать подъездов. А ведь каждый, кто покупает инструмент, ругает меня — двери узкие.
У многих жильцов мотоциклеты и их некуда ставить. У других машины — и опять виноват управдом: «Когда молодые люди покупали машины, они с управдомом не советовались, а сейчас требуют гараж». Так продолжается перечень «беспокойств».
Ясно, что предмет «фельетона» — не эти мнимые «беспокойства», но благосостояние жильцов. В 1946 году, когда в советских городах, потерявших от 50 до 90 процентов жилого фонда, три четверти населения страны ютилось в бараках и теснилось в коммунальных квартирах без элементарных бытовых удобств, фельетон (!) рассказывает о ванных, роялях, машинах у молодых людей (!) и гаражах. Жанр здесь играет ключевую роль: он не делает ложь более правдоподобной, но позволяет ее как бы затенить «легким юмором» — жалобами управдома на излишний достаток советских людей. Настоящим открытием советской сатиры стало то, что она могла не только скрывать или направлять недовольство в нужном направлении, но выполнять функции, прямо противоположные самой природе сатиры, — лакировать.
Спустя всего несколько лет после смерти Сталина, когда лакировочные функции советской сатиры сложно было игнорировать, советская критика объясняла радикально дереализующий характер «положительного фельетона» аберрацией авторов:
Если в годы Отечественной войны враг был всем хорошо виден и понятен, то в послевоенные годы противоречия зачастую не так бросались в глаза, носители пережитков прошлого, люди, отягченные грузом недостатков и пороков, как правило, прибегали и прибегают к изощренным способам маскировки. Все это создавало большие трудности для тех, кто обращался к оружию разящего смеха[644].
В стихотворении «Мрачное о юмористах» Маяковский зло высмеивал современных ему сатириков за то, что те изображают в фельетонах нэпманов и «дореформенных тещ» и рассказывают анекдоты о фининспекторах, и вместо того чтобы «крупных выловить налимов — кулаков и бюрократов, дураков и подхалимов», «пишут про свои мозоли от зажатья в цензорах», а самих «цензоров обвыли воем». Поэт-сатирик жалел… работников цензуры: «жалко бедных — каково им от прочтенья столькой дряни?» А «дрянь» производят сатирики оттого, что «обмельчали и обеззубели».
Эти ламентации из уст автора «Клопа» и «Бани», которые именно в это время подверглись поношениям в рапповской печати, демонстрируют всю двойственность положения сатиры в СССР, где цензура делала все для того, чтобы авторы лишились зубов, а затем обратили бы свою «обеззубевшую» сатиру против тех, кто смеет критиковать… цензуру. Роль унтер-офицерской вдовы не была выбором Маяковского. Коллизии, связанные с невозможностью для политического поэта вписаться в режим сталинского полицейского государства, стали одной из причин его самоубийства.
Однако фиксация на метаописании в советской фельетонистике, где метафельетон стал отдельным поджанром, требует осмысления. Фельетонисты наперебой выставляли напоказ странности небывалого жанра. Множество советских фельетонов было написано о том, главным образом, как редакторы заставляли авторов «обеззубить» свои фельетоны. Автор многочисленных стихотворных фельетонов Александр Безыменский рассказал в «Маленьком фельетоне о маленьком фельетоне» (1948) о фельетонисте, который по заданию редакции написал «острый фельетон» и без конца его переделывал: он его то «смягчал» и получал упрек: «Вся острота почти пропала», то заострял и слышал редакторское: «Тут остроты немного много!» От него требовали то одного, то другого: «У фактов есть свое значенье, / Но где же, братец, обобщенье?» «Все факты можешь ты назвать, / Но их не стоит обобщать…» Наконец, требования были сформулированы следующим образом:
