Ирина Одоевцева - «…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956-1975)
Насчет воззвания — не оглядывайтесь ни на кого и составьте его так, как Вам хочется. Конечно, не следует скрывать, в каком жалком положении Георгий Иванов и что он живет в богадельне. Авось кого-нибудь прошибет.
Только, конечно, не надо печатать воззвание в газетах, т. к. Лит<ературный> фонд как будто бы собирается нас поддержать. Но жизнь так дорога во Франции, а лечиться еще дороже, что я совершенно не знаю, как свести концы с концами. Кроме того, мне еще предстоит задача везти Жоржа в Париж к специалистам. Здесь даже толком не могут определить, что у него. Он с каждым днем слабеет. У него — и это ужасно — совершенно нет желания поправиться, нет воли к жизни. Ничто его не интересует, даже книга его стихов, издаваемая «Нов<ым> журналом», ему совершенно безразлична.
Большинство писем он даже не читает. «Прочти и ответь что хочешь». Вы большое исключение, к Вам у него совсем особое отношение. Поэтому я Вас так настойчиво и прошу писать ему.
Предисловие к стихам Моршена[183] — задача нелегкая. Прежние мне нравились чрезвычайно, но все эти глаза[184] и Эллен Кей[185] или как ее — нет, это не тема для стихов, и меня просто отталкивают такие упражнения. Но сам Моршен не без прелести, насколько я могу о нем судить.
Мне очень, очень грустно, что Вам живется сложно и трудно. Чем больна Ваша жена, переутомлением или серьезнее? Зачем ей санатория? Впрочем, отдохнуть в санатории всегда хорошо. Если бы я могла отвезти хоть на два месяца Жоржа в горную санаторию, я уверена, что он бы поправился. Но об этом и думать нельзя, оплата от 3 тысяч в день. И дороже. А какую операцию и кому из собак делали? Надеюсь, теперь все прошло.
Простите, что пишу вздор. Я устала до невероятия, просто не представляла себе, что бывает такая интегральная усталость. Не понимаю, как я еще двигаюсь, разговариваю и, главное, ухаживаю круглые сутки за Жоржем. И как, несмотря на все, сохраняю веселость. Вот я и поплакала Вам в метафизический жилет. Ведь Вы, конечно, жилетов не носите. Но мне так хотелось пожаловаться и поскулить — «Извиняюсь».
Как диссертация о Хлебникове? Неужели нельзя ее самому перепечатать? Или надо как-нибудь особо — парадно?[186] Пожалуйста, опишите подробно Ваш дом и сад и Вашу холливудскую жизнь.
Ну, кончаю. Спасибо Вам огромное за то, что Вы делаете для Жоржа. Желаю Вам обоим покоя и радости. Жорж Вас целует и обнимает.
Сердечно Ваша
Ирина Оооевцева
<На полях:> Жорж просит послать «Грани», где Струве об Адамовиче и Цветаевой[187]. И вообще, если у Вас есть что-нибудь любопытное по-русски, по-франц<узски> ему читать не хочется, а русских книг нет.
21
12 августа <1958 г.>
Дорогой Владимир Федрович,
Я не писала Вам так давно, оттого что ничего утешительного сообщить не могла. Напротив даже — Жорж за это время был несколько раз при смерти. Так что Вы сами понимаете…
Мы оба рады, что Вам доставило удовольствие мое посвящение. И Вы правы, что нас с Вами связал Хлебников, которого я через Вас лучше узнала. А моршеновское — «Мог ли ты в Ленинграде думать, что тебе посвятит стихи Одоевцева», бессмысленно. Мало ли что с нами всеми случилось, о чем мы и думать не могли. Кстати, я не имею отношения к Серебряному веку, я начала печататься в 1921 году и не хочу рядиться в павлиньи перья.
На днях выходит книга Жоржа — в ней Вас ждет сюрприз![188] Какой, увидите сами, но надеюсь, очень приятный. Очень.
Спасибо за чек. Я на него купила Жоржу электрический вентилятор. Жорж буквально погибает от жары, особенно свирепой этим летом. А благодаря вентилятору в его комнате почти прохладно, и ему дышать гораздо легче.
Вы правы — сейчас нам деньги не нужны, хотя они и тают с невероятной быстротой, все же Жорж пока что обеспечен всем. Если его удастся спасти, то только благодаря Мих<аилу> Мих<айловичу> Карповичу[189]. Все же у меня к Вам просьба — не найдется ли у Вас маленького радиоприемника a piles?[190] Нельзя ли дешево купить по случаю? У нас электричество дают только когда стемнеет, и Жорж не может слушать радио весь день, а читать или даже разговаривать ему утомительно. И он очень скучает. У нас такой аппарат стоит 120 долларов, что нам не по средствам, случайных же тут не продают. Так если найдете…
Нам обоим чрезвычайно жаль, что с диссертацией получилось так негладко. Но шесть месяцев пройдут быстро, и все выйдет благополучно. Раз диссертация уже готова, Вы можете отдохнуть теперь.
Пожалуйста, пришлите «Гурилев<ские> романсы». Я сделаю все, что смогу — посоветую, а с моими советами можете и не соглашаться — не обижусь. Но постараюсь, как для себя. Впрочем, «Романсы» так хороши, что ни переделок больших, ни пропусков не потребует. Это будет очень легко и меня совсем не утомит даже в моем теперешнем переутомленном состоянии.
Державинская строфа в прошлом Вашем письме прекрасна. Спасибо, я ее не знала.
Г<еоргий> В<ладимирович>, как и Вы, предпочитает разностопным ямбам стихи, посвященные Вам, — он их очень хвалит и был рад, что Вам они нравятся. Я же чувствую нежность к разностопным. Кстати, и тут не без Вас — Данта Вы мне напомнили Вашей статьей о Лозинском — видите, какую Вы играете роль в моих стихах. Я писала их, когда Жорж был в госпитале. Госпиталь для него действительно пытка.
Пишите Жоржу. Я буду за него отвечать. Желаю Вам всяческих удач и всяческого благополучия.
Ваша Ирина Одоевцева
<На полях:> Позавчера к Жоржу приезжал Адамович[191]. Мы говорили с ним о Вас.
22
<сентябрь 1958 r.>[192]
Дорогой Владимир Федрович,
Жорж незадолго до смерти сказал — напиши сейчас же Маркову[193]. Он Вас любил. А любил он мало кого, как Вы знаете.
После него осталось стихов на целую книгу, но я еще не могу ихразобрать, даже перечесть те, кот<орые> он мне диктовал — он уже не был в состоянии писать. Иногда он говорил мне утром: запиши еще одно в «Посмертный дневник». Я помню наизусть стихотворений десять. Я их в следующий раз пошлю Вам. Они почти все о его смерти, и мне даже страшно о них думать[194].
Я не знаю, можно ли их все печатать — это такой обнаженный ужас жизни и смерти.
Но, конечно, я их все сохраню, как и все его — даже ничего не значащие — записи.
У вас много его писем — у меня сохранились все Ваши. Когда-нибудь можно будет издать Вашу с ним переписку[195].
Как только я немного приду в себя, я начну писать о нем книгу.
Получили ли Вы уже его стихи? Я просила Гуля послать Вам и Струве. Обрадовались ли Вы посвящению?[196] Теперь обо мне, но по желанию Жоржа. Он страшно беспокоился, что будет со мной, и даже написал трагическое обращение к эмиграции, чтобы меня спасли[197]. Он хотел, чтобы я как можно скорее уехала бы в Америку хотя бы на полгода. Он правильно угадал, что здесь мне не удастся успокоиться и прийти в себя.
Здешняя администрация дает мне отпуск на полгода-год, с сохранением за мной отдельной комнаты. Нашлись также люди, готовые оплатить мой проезд. Но визу — туристическую — получить трудно без affidavit’а. И вот Жорж придумал, чтобы мне на бланке университета прислали бы (фиктивное) приглашение читать лекцию о пок<ойном> Георгии Иванове и еще от издат<ельства> приглашение для устройства его лит<ературного> наследства. Вот об этом он и хотел, чтобы я написала Вам — еще при его жизни. Но мне это было слишком невозможно. Вам и Карповичу — Карповичу я уже написала и послала ему пять стихотворений «Посмертного дневника»[198].
Посылаю Вам шестое. Я помню их еще несколько наизусть. Но писать их так больно. Эти стихи навеяны Вами — Вашим замечанием в статье не помню о чем: «Георгий Иванов превращает отчаяние в игру»[199]. По справедливости, Вы первый должны их прочесть.
Простите, больше не могу писать.
Вот оно[200].
23
<конец сентября — начало октября 1958 г.>[201]
Maison de Retraite 18, Av<enue> Jean Jaures Gagny (S. et O.)
Дорогой Владимир Федрович,
Отчего Вы не ответили мне? Вот уже три недели, как я в Gagny, под Парижем.
Если бы Г<еоргия> В<ладимировича> перевезли сюда год тому назад, он был бы и сейчас жив.
Это не письмо, а только напоминание о себе — и адрес.
Ну, всего хорошего.
И. Одоевцева
<На полях:> Получили ли Вы «Стихи»?[202]
24
31 октября <1958 г.> 18, Av<enue> JeanJaures Gagny (S. et О.)
Дорогой Владимир Федрович,
Ваше письмо меня очень огорчило. Я никак не ожидала такой оценки посмертных стихов Г<еоргия> В<ладимировича>.
Для меня они — чудо, и меня не только восхищают, но и потрясают — мне кажется, что он в них, т. е. во всем цикле, достиг своей вершины — и человечески и поэтически.
Но возможно, что я пристрастна — для меня они так тесно связаны с его последними днями, что я могу ошибаться. Хотя вряд ли.
