Николай Эрдман - Письма: Николай Эрдман. Ангелина Степанова, 1928-1935 гг.[с комментариями и предисловием Виталия Вульфа]
Живу сейчас в полнейшем одиночестве: никого не знаю, нигде не бываю. Работаю и читаю Сарду по-немецки. Не знаю, как он выглядит по-французски, а по-немецки он очень напоминает Афиногенова. Проблемы и нравоучения.
В солнечные дни уже начинает капать с крыш, а в комнате у меня такая жара, что я работаю вечерами в одних туфлях. Вчера попросил вынести фикус и на его место положил твою губку. Целую Тебя, Худыра. Николай. Всем привет.
* * *1.04.35 г.
Опять несколько дней без Твоих открыток — хочется верить, что это случайность, и я получу их, как бывало в Енисейске, сразу целым веером. Бедная моя халтурщица, как много приходится Тебе работать. Жалею Тебя, Худыра, и все-таки немного завидую Твоей поездке в Ленинград.
Напиши мне подробней о своей новой роли или, еще лучше, пришли пьесу — очень хочется знать, над чем Ты сейчас ломаешь голову. Что у Тебя было с Данченко?
Вчера уехал из гостиницы. Мне никогда не приходило на ум сравнивать ее с «Южной». Не знаю почему, но «Южная», «Весна» и вообще наши харьковские дни особенно ревниво охраняются моей памятью, ни с чем не выдерживает сравнения «сон неповторимый». Смешно, что пыльный и некрасивый Харьков — единственный город, о котором я могу мечтать без горечи, скуки, обиды и сожаления.
Комната у меня маленькая, но цена, за которую мне пришлось ее снять, заставляет смотреть на нее, как на огромную. Хозяева мои, как сказал бы Джек Лондон, «большие сволочи маленькой комнаты», взяли с меня за два месяца вперед, чтобы я не смог от них сбежать раньше этого времени. За два месяца я надеюсь найти себе что-нибудь более дешевое и удобное.
Это не значит, что сейчас я живу плохо — у меня чисто, тепло, светло, есть домработница, фикус, занавеска на окне, полутеплая, или, вернее, полухолодная, уборная, но я должен проходить через чужую (пока почти нежилую) комнату. Крикливый сын, тонкие стены, а главное, внушительная цена заставляют меня думать о другой.
Получил письмо от Бориса, письмо очень хорошее, но я понял, что московские дела мои очень плохие — наверное, я останусь без авторских.
Как только окончательно узнаешь о своем лете, подробно напиши. Я мечтаю о нем с прошлой осени. Целую Тебя, ненаглядная. Николай.
P.S. Спохватился: «горечь, скука, обиды и сожаления» — это о городах, в которые, может быть, когда-нибудь придется вернуться. С Тебя еще хватит понять по-другому. Целую Тебя, тоненькая. Будь здорова. Всем привет.
* * *Москва,
проезд Художественного театра,
Художественный театр им.Горького,
Ангелине Осиповне Степановой.
Томск. Востребование. Эрдман.
Мать пишет: «Лина очень печальна — не получает писем». Барышня моя, что же нам делать? Я писал Тебе письма, перешел на открытки — писал их одно время каждый день, потом опять перешел на письма.
Надеюсь, что хоть некоторые Ты получаешь. От Тебя уже больше месяца ничего нет. Совсем ничего. Ни одной строчки.
До этого было несколько редких открыток. Не знаю, пишут ли мне другие, но писем я вообще почти не получаю — возможно, конечно, что их не пишут. Надоело. Пора.
Дела мои все так же неопределенны, а следовательно, определенно плохи. Суда не было, дело передано Вышинскому — ответа нет.
Уезжаешь ли на гастроли? Куда и до которого числа? Пожалуйста, телеграфируй, чтобы я тоже мог протелеграфировать Тебе, как только буду знать свою жизнь.
Напрасно ищу Тебя в газетах. Впечатление такое, словно у Вас в театре ни новых постановок, ни новых планов. Когда же «Мольер»? Как получается у Тебя Корнейчук? Пьесы я не знаю, а в библиотеку нашего брата не пускают.
Найти работу до осени невозможно. Осенью обещали: приезжает драматический театр.
Здесь все еще холодно. Недавно шел снег.
Целую Тебя, Линуша.
Николай.
Они встретились в квартире Бориса Робертовича в 1957 году, после смерти Александра Фадеева, мужа А. И. Степановой, с которым она прожила почти двадцать лет. Потом он приходил к ней в дом, познакомился с ее сыновьями, но «океаны» времени пролегли между ними. Все уже было в далеком прошлом...
В. Вульф. Вместо послесловия
Один из самых больших драматургов XX века, автор знаменитых во всем мире пьес «Мандат» и «Самоубийца». Одна из самых больших актрис Художественного театра, игравшая с К. С. Станиславским на прославленной сцене. Их соединила жизнь, когда оба были молоды, счастливы, несмотря на все сложности бытия. В 1928 году Ангелина Степанова, тогда жена режиссера МХАТа Н. М. Горчакова, встретилась с Николаем Робертовичем Эрдманом, талантливым драматургом, чья пьеса «Мандат», поставленная Вс. Э. Мейерхольдом, стала событием и театральной, и литературной жизни. Их роман начался сразу и длился семь лет.
Публикуемые письма — время молодости писателя и актрисы. Их много. Хотя жизнь и быт Николая Эрдмана были таковы, что его архив сохранился далеко не полностью, но он сберег двести восемьдесят писем Ангелины Степановой. Нет только писем, написанных ею до рокового дня 1933 года, когда Николай Эрдман, один из авторов сценария «Веселых ребят», был арестован на съемках фильма в Гаграх. Как оказалось, письма любимой женщины всегда находились при нем, а при аресте попали в НКВД. Затем вместе с остальными ненужными вещами их вернули жене Н. Р. Эрдмана. «Когда выяснилось, что твои бумаги, твоя переписка на днях вернется домой, я просила твою маму, Бориса (Борис Эрдман, брат Николая Робертовича. — В.В.) изъять мои письма, если это будет возможно. Конечно, ты поймешь, что мне не хотелось, чтобы письма были прочитаны кем-то, кроме тебя, но волновалась я больше всего за твой покой, считая, что все это сейчас совсем ни к чему и что у каждого достаточно волнений и трудностей. Мама твоя, стараясь помочь мне, тоже волновалась о твоем спокойствии, но помочь мне не смогла, и письма мои находятся у Дины, потому что трудно предположить, чтобы отдающие твои вещи позаботились о твоих личных делах», — писала А. И. Степанова в Енисейск, где отбывал ссылку Николай Робертович. Так или иначе, эти письма актрисы исчезли навсегда: в архиве драматурга хранились письма Ангелины Иосифовны периода 1933-1935 годов. Пропали и многие письма Н. Р. Эрдмана, отправленные им из ссылки, тем не менее у актрисы сохранилось около семидесяти писем Николая Робертовича.
Столько лет минуло, по-разному сложились их судьбы, а скрытое от всех былое жило в душе каждого из них. Очень мало, кто знал, что их переписка цела и невредима. Правда, некоторые отголоски тщательно хранимого прошлого вдруг попадали в круг общих разговоров. И как! В письме Н. Р. Эрдмана, написанном 14 декабря 1933 года В. Г. Шершеневичу, есть строки: «Я истратил все свое красноречие на письма и все свои деньги на телеграммы, и все-таки безумная женщина выехала сегодня в Енисейск и сделала из меня декабриста...» Комментатор А. Свободин, не затрудняя себя знанием деталей, утверждает: «Речь идет об актрисе МХАТа А. И. Степановой, приезжавшей в Енисейск к Эрдману». Да, Ангелина Иосифовна действительно приезжала в Енисейск, но в августе 1934 года. При всем своем желании поехать в Енисейск в декабре 1933 года актриса не могла: шли ежедневные репетиции спектакля «Егор Булычев и другие», где она играла Шурку и премьера которого состоялась 6 февраля 1934 года. В декабре 1933 года в Енисейск собиралась жена Эрдмана — о ней и говорится в письме В. Г. Шершеневичу, — но ее отговорили, и она не выехала. Если уж касаться таких тонких и деликатных моментов, то лучше это делать деликатно и уважительно к истине и людям. Тем более что произошедшее с Н. Р. Эрдманом самым драматичным образом сказалось на его человеческой и творческой судьбе. Николай Эрдман до ссылки и после возвращения — два разных человека.
В 1928 году перед Ангелиной Иосифовной предстал обаятельный мужчина, писатель, покоривший Москву ярким дарованием драматурга. Это было время его славы. Премьера «Мандата» состоялась в Театре имени Мейерхольда 20 апреля 1925 года, спектакль прошел свыше 350 раз. «Мандат» ставили театры всей страны, он шел в театрах Германии и Японии. Писалась новая комедия «Самоубийца». Он фонтанировал идеями и легко сочинял сценарии фильмов и эстрадных спектаклей. Он был остроумен, блестящ, любил театр, знал его, загорался от стихотворной строки, от цвета неба, от женской красоты и был требователен к себе. Им увлекались К. С. Станиславский и Вс. Э. Мейерхольд, с ним дружили Исаак Бабель, Михаил Булгаков, Владимир Маяковский.
То была особая эпоха. Уже появлялись первые портреты и статуи человека, творившего вместе с социализмом культ собственной личности. Литературная энциклопедия писала, что «гамлеты бесполезны массе», что «пролетариат бросает Дон Кихота в мусорную яму истории». С одной стороны, комсомольцы, охваченные восторгом, отправлялись на Магнитку, с другой — в Сибирь шли эшелоны раскулаченных крестьян-переселенцев. Бедность и запущенность были на каждом шагу. Энтузиазм и железная необходимость существовали рядом. Эпоха давала крылья и уничтожала. В жизнь входило новое поколение. Духовная полуграмотность становилась нормой. Судьба художников начинала зависеть от случайностей, от мнения одного человека.
