Видения Коди - Керуак Джек
ДЖЕК. На дне дороги, на дне дороги
КОДИ. Ты видел, как эта чертова неотложка со своим красножопым хвостом скрылась в его пространственной воронке вон там в суматохи центра города, не без уличного движенья, и открыла проход врат
ДЖЕК. – в Санта-Марию Милосердия, каменное строение в – Уух! ты гля, какие пёзды
Да, в полночь мы стояли, Коди и я, посреди узкой улочки, улочки до того узкой, что музыкальный автомат в однорукой «горячей собаке» торчал в канаву, а вдоль стены через дорогу сорок прекрасных латинских блядей с глазами Мадонны, что поблескивают из тьмы над словами, какие, они думают, нам бы хотелось услышать. Коди намертво окаменел, выпрямившись жмуром в центре улочки, его заворожило копье, начинающееся в мамбо Переса Прадо, что громыхает из машинки в потопе улицы звуком и бежит сквозь все его тело к выстроившимся там шлюхам в их молитвах. «Джек, этот поразительный ангел Хеди Ламарр которая в третьей двери с конца (ууух! что тогда было на том крыльце, в кости играли или что? мужики на корточках!) у нее, марая ее иначе красоту, огромные печальные оспины детского тифа, которые в темноте не разглядишь, но я присмотрелся еще раз, когда она сверкающими глазами своими туда-сюда водила, к свету, отчего у нее на щеке сальное отражение, как бальзам».
Там в воздухе здорово пахло гниющей зеленью, но это подымалось из джунглей ниже плато, в форме дождя, и было старше и годней для плаванья, и едва ль не воодушевляло; но в проливных дождях, черви плывут по тротуарам в их потопе… черви появляются из штукатурки, voilà; овощные дожди умасливают тротуары. Плитка потеет черными гусеницами. Тропик Рака…. Недовольные тем, чтобы просто ездить кругами по дну дороги, еще мы устроили великую американскую пьющую ночь, игрущую ночь, в смысле полных и окончательных совершенных баров; мы перекидывали веревки через веранды жилых домов, мы ныряли вниз по улицам, как морские псы, преступно, сколько маленькие девочки взимали за танец в переполненном баре с музыкальным автоматом с неиспользуемой эстрадой, поддерживающей ящик, с драками у бара, с любовями в толчее, пенни за танец, тесно потискаться и хуем к пизде обняться, пройтись бедром к бедру, под мамбо, грезливо, чокнуто, транжирно, наконец-то в Мексике они догнали ту нашу бешеную толпу из Покипси, фууух! «Ууу, вот так пизда – Йияак! – Урк!» Коди лишился рассудка, он сновал между ногами, он чпокал, как (кукла дервиша – дрибликукла – типа) чпокная пробка с плеч, он умолял мое ухо: «Я никогда, никогда не знал, ничего такого вот!!!» Американский ирландский первопроходец в нем скорбел по утрате дома, он осознал, что у него его никогда и не было…. «В Денвере у них массовые аресты, если девочки и мальчики собираются вместе большими жаркими толпами вот так вот – уиии!» Лицо его опало камнем и молчаньем. Он летал повсюду вороном, хлопая по улицам; обычно лишь Брюзгово паря и исследуя воображаемое – реальные переулки, покуда он приныривал в балдеже (один из столь многих ныне потерявшихся в серой пустоте) а мы с Шёрменом шагали дальше позади и хохотали, смеялись мы аж с Денвера. Мы потеряли след машины, пока скитались по прискорбным пригородным улочкам со связанными между собой высокотравными полями с тропинками, и пустыми фонарными столбами; зловещее местечко. Я вдруг вспомнил, что мы в Мексике – я-то думал – но что? но как и у Коди, у меня то было первое путешествие в чужие края (невинные за границей), другого быть не могло. Хранитель потерянноликого коровьего стада, или овец, но также старшеклассный мягкий святой с автобусной остановки, которому довелось бродить в 4 утра по своему району безо всякой причины и с игровой палкой, но также, вероятно, и палочкой травы, роскошно ему и его учителю истории… Феллахский Пригородный Призрак, Себастьян скорбей под другим дождем; может, дружок того мамбового крестьянина в хиповых переулках в центре города, что продавал распятие и траву и уворачивался от жульнических связей и мистических легавых с четырьмя руками и восемью ладонями (маянских) в китайской круговерти углов, ныряющих в бары, там-то кого ни возьми, тот кошак: мамбовый пацан в «Лас Брухас», играющий для блядских танцоров, а так а тик а ти, а тук а тик а ти (тот же бит, конга – барабанный сын Конго-реки в испанском филологическом псевдорморфозе, проносимом сквозь тростник факельными потными страдальческими попутавшими посланцами). Одинокие фонарные столбы напоминаю Коди и Дейву о Денвере, мне напоминают Потакетвилль; пацан говорит, он идет в церковь, мы в этом почти не сомневаемся; за ярым светом фонарного столба я воображаю, будто вижу американские белые бунгало стародавних боковых улочек дома, как в Траки, О-Клэр, других местах, Баффало, Шаффало, но то ‘манные мексиканские трагические сонные каморы ночи. На центральных улицах семьи попрошаек лежат сегментами; я вижу того Иисусоподобного бедного пса в бороде и ярких глазах, он дует во флейту своей сестренке-младенцу и весь сияющий и спасенный, потому что она хмыкает, его костлявые руки, лишь соломенношляпа портит хартумское впечатление, весь мир меня одурачил, индейцы старше музыки, греки украли свои жалобы у индейского плача в Монгольских Просторах. Они явились через Берингов пролив: цитируя Быка Хаббарда, «Мексика – страна восточная»; тем временем первые смуглые индейцы Раковины закидывают обруч на север, что позже так сам потерялся от старшей руки Берингова пролива, что стал Гнотикой, Тевтоникой, Западной Европой, Французским Кабинетом, Айзенхауэром, многоквартирным домом в Санта-Барбаре. У большого пальца Кореи движенье прекратилось и обрело свой самый восточный щелбан на самой западной линии, которая где-то в той средне-Тихоокеанской Полинезиане. Коди, следовательно, есть отпрыск кельтского краснокожего повстанца, с меловыми бизонами в пещере, растерял свое ориентальное коварство тр – в ирландской пещере. Феллахский Мир безмолвствует. Это совершенно никак не действует на флегматичность Кодина запрокинутого лица, когда он пялится на аэропортовые кочерги Мехико-Града, неистовствующие в Феллахской Ночи с тупицами и джунглевым воздухом. Коди есть Коди – ты его нипочем не сцарапнешь с граверной горгульи, тупица; Царь всех моих друзей.
«Видишь ли, мы с этим ничего не можем поделать.
Я ж тебе говорил, я был – все в порядке иными словами – именно поэтому мы не говорим, как встарь, мы всё уже сказали, всё повидали, усилье ужасно, хотя у нас есть знанье, я признаю тебя, я знаю, ты более или менее признаешь во мне что угодно – иными словами, с миром все прекрасно, у нас и впрямь есть определенное количество ответственности, но она очень легка и на самом деле не заслуженна, мы жалуемся (кашель) – хем, (как у моего отца), „черт, стыдоба-то какая“ – и качая своей бедной философской головой полу, Коди, который пережил все и перестрадал все. То было в той Мексике, о которой я думаю – дальше он бы зайти уже не мог, никто б этого не сумел, найти ответ, время поджимало – не прошло и нескольких дней, как он сказал: «Я возвращаюсь в Нью-Йорк, я и в Калифорнию возвращаюсь, я еду обратно в Соединенные Штаты».
«Что?» – воскликнул я, подымая взгляд от своей почты, от своего грандового темнополированного стола… в солнечном свете, что тыкал внутрь от раскрытой ставни: «Что?» оправляя гусиное перо свое – «уезжаешь, вот как? обратно к —» Он возвращался к своей нынешней нью-йоркской женщине, жениться на ней, а затем вернуться к своей второй (и в настоящее время разведенной и больше всех страдающей) жене…. Я видел, как на лицо Коди спокойствием наползает угрюмство.
«Ложная чепуха». – Ачесон, 1952
«Нужно легализовать феллахов», – Дулуоз, 1952
В последний раз я видел его, он в кухне, как переполошившаяся старая бабуля, высаживает траву в мексиканские пивные подносы, «cerveza» – со своим костлявым руинозным лицомячом, склоненным над другими черепами и бесполезностью.
Он умолял меня быть с ним полным идиотом; теперь он меня умоляет пойти с ним на работу.
