Открытие себя (сборник) - Савченко Владимир Иванович
– Десять километров на юго—восток, в долине Оскола.
– В долине это хорошо – она заливная, не заселена…
– Опять ты свое «хорошо», – горестно сказали на другом конце провода. Ну, что в этом деле может быть хорошего!
– Да иди ты, Глеб, знаешь куда!..—вскипел Багрий. – Не понимаешь, в каком смысле я примериваю, что хорошо, что плохо?
– Ага… значит, берешься?
– Успех гарантировать не могу – но и не попытаться нельзя. Главное, причину бы найти, причину!.. Теперь слушай. Сначала блокировка. Карта перед тобой?
– Да.
Никогда прежде эти двое – немолодые интеллигентные люди разных положений и занятий – не называли друг друга запросто по имени и на «ты»; не будет этого с ними и после. Но беда всех равняет, сейчас не до суббординации и пиетета.
– Проведи вокруг Гавронцев круг радиусом 15 километров. Здесь должно быть охранение – и чтоб ни одна живая душа ни наружу, ни внутрь. Охраняющие тоже не должны знать, что произошло. Ничего еще не произошло!
– Сделаю.
– Телефонная связь с Гавронцами должна быть сразу оборвана. Дальше: на аэродроме известие о падении БК—22…
(«БК—22, вот оно что! Ой—ой…» Я чувствую, как у меня внутри все холодеет.
БК—22 – стосорокаместный двухтурбинный и четырехвинтовой красавец, последнее слово турбовинтовой авиации. Рейсы его через наш город начинались этой зимой, я видел телерепортаж открытия трассы. И вот…)
– …распространиться не должно. Всех знающих от работы на эти несколько часов отстранить, изолировать. Я сообщу по рации с места, когда их усыпить.
– Ох! Это ведь придется закрыть аэропорт.
– Значит, надо закрыть. Только сначала пусть пришлют сюда два вертолета: грузовой и пассажирский.
– Ясно. Кто тебе нужен на месте?
– Представители КБ и завода, группа оперативного расследования. Но – чем меньше людей, тем лучше, скажем, так: по два представителя и группа из трех—четырех, самых толковых.
– Уже сообщено. Буду через полтора часа. Бекасов, может быть, через два, он в Крыму. Но… для такого случая полагается еще санитарная команда: вытаскивать и опознавать трупы, все такое.
– Нет! Никаких таких команд, пока мы там. Предупреди всех о безоговорочном подчинении мне.
– Конечно. Теперь слушай: один представитель Бекасовского КБ, хоть и неофициальный, прибудет к тебе сейчас на вертолете. Это Петр Денисович Лемех, бывший летчик—испытатель, ныне списанный на землю. Облетывал «БК двадцать вторые», летал и на серийных.
– Отлично, спасибо.
– И еще. Поступила первая информация о БК—22. Была аналогичная катастрофа с его грузовым вариантом – год с месяцами назад, на юге Сибири. Тоже при наборе высоты сорвался, нагруженный. Там причину не узнали – но это уже намек, что она одна и может быть найдена. Так что настраивайтесь на это.
– А на что же еще нам настраиваться? – усмехнулся Багрий. – На реквием? Это успеется.
– Кто летит?
– Я и Возницын. Рындичевич займется Институтом нейрологии. На том конце провода помолчали. Я ждал с замиранием сердца, что ответит Глеб А.; в Славика он верит, конечно, больше, чем в меня.
– Смотри, тебе видней. («Уфф!..») Ну, все? Напутственных слов говорить не надо? Я все время здесь.
– Не надо. Дальнейшая связь – по рации. Багрий—Багреев кладет трубку, поварачивается к нам:
– Все слышали? Вот так, не было ни гроша, да вдруг алтын. Святослав Иванович, ваш план принимаю, хоть и не в восторге от него. Но время не терпит. Заброс короткий, справитесь сами. Постарайтесь там… – он движением пальцев выразил то, в чем Рындя должен расстараться, – быть тоньше, осмотрительней. Зацепку на минувший день имеете?
(«Зацепка» – это точка финиша в забросе: запомнившееся приятное событие, к которому тянет вернуться, пережить его еще раз).
– Имею.
– Какую, если не секрет?
– А пиво вчера в забегаловке возле дома пил – свежее, прохладное. И мужик один тараней поделился, пол—леща отломил, представляете?
Артура Викторовича даже передергивает. Рындичевич смотрит на него в упор и с затаенной усмешкой: вот, мол, такой я есть – с тем и возьмите.
– Эхе—хе!..– вздыхает, поднимаясь из—за стола, шеф. – Поперечный мы, встречники, народ. Что ж, наши недостатки – продолжения наших достоинств.
Ладно, с вами все. А ты, друг мой Александр Романович (это я – и друг, и Романович), настраивай себя на далекий заброс. Может, на год, а то и дальше.
И он убегает комадовать техникам общий сбор, следить за погрузкой. Мы с Рындей остаемся одни. Мне немного неловко перед ним.
– Аджедан и анемс, – говорит он обратной речью, – тсодрог и асарк. («Смена и надежда, гордость и краса…»)
– Слушай, не я же решал!
– Еонишутеп олед ешан, – продолжает он перевертышами, – онченок. («Наше дело петушиное, конечно».) Ичаду. («Удачи!»).
– Онмиазв. (Взаимно).– Я тоже перехожу на обратную речь.
– Ондиваз ежад, йе—йе. (Ей—ей, даже завидно).
– Онтсеч? Нечо ен ебес кат я. (Честно? Я так себе, не очень).
– Ясьшиварпс. Модаз мылог с еняьзебо бо йамуд ен, еонвалг.
Мы говорим перевертышами – и говорим чисто. Если записать фразы на пленку, а потом прокрутить обратно, никто ничего и не заподозрит. Ничего, впрочем, особенного в обратной речи и нет: по звучанию похожа на тюркскую, прилагательные оказываются за существительными, как во французской, а произношение не страшнее, чем в английской.
Кроме того, мы умеем отлично ходить вперед спиной, совершать в обратном порядке сложные несимметричные во времени действия – так, что при обратном прокручивании пленки видеомагнитофона, на которую это снято, не отличишь. В тренинг—камерах, на стенах и потолке которой развиваются в обратном течении реальные или выдуманный Багрий—Багреевые события и сцены (и часто в ускоренном против обычного темпе!), мы учились ориентироваться в них, понимать, предвидеть дальнейшее прошлое, даже вмешиваться репликами или нажатием тестовых кнопок.
Все это нужно нам для правильного старта и финиша при забросах, а еще больше – для углубленного восприятия мира, для отрешения от качеств. Обнажается то, что смысл многих, очень многих сообщений и действий симметричен – что от начала к концу, что от конца к началу. А у событий, где это не так, остается только самый общий, внекачественный их смысл – образ гонимых ветром—временем волн материи: передний фронт крутой, задний пологий.
В том и дело, потому я и подозреваю в Артурыче человека не от мира сегодняшнего, что его внеэнергетический метод есть прикладная философия, идея—действие…
Мы с Рындичевичем говорим обратной речью – и мы знаем, что говорим.
«Главное, не думай об обезьяне с голым задом», – посоветовал он. Верно, главное не думать ни о ней, ни о белом медведе: о том, что сейчас лежит в пойме Оскола за Гавронцами, что осталось от 140—местного турбовинтового шедевра. И прочь этот холодок под сердцем. Ничего еще не осталось. Правильно хлопочет Багрий об охранении и блокировке: нельзя дать распространиться психическому пожару. Пока случившееся – только возможность; укрепившись в умах, она сделается необратимой реальностью.
И я буду о другом: что в умах многих он еще летит, этот самолет, живы сидящие в креслах люди. Их едут встречать в аэропорт – некоторых, наверно, с цветами, а иных так даже и с детьми. С сиротами, собственно… Нет, черт, нет! – вот как подвихивается мысль. Не с сиротами! Он еще летит, этот самолет, набирает высоту.
– Ну, вернись;– Рындя протягивает руку, – вернись таким же. Заброс, похоже, у тебя будет… ой—ой. Вернись, очень прошу.
– Постараюсь.
Все понимает, смотри—ка, хоть и из простых. Заброс с изменением реальности – покушение на естественный порядок вещей, на незыблемый мир причин и следствий. Изменение предстоит сильное – и не без того, что оно по закону отдачи заденет и меня. Как? Каким я буду? Может статься, что уже и не Встречником.
Мы со Славиком сейчас очень понимаем друг друга, даже без слов – и прямых, и перевернутых. Эти минуты перед забросом – наши; бывают и другие такие, сразу после возвращения. Мы разные люди с Рындичевичем – разного душевного склада, знаний, интересов. Для меня не тайна, что занимается он нашей работой из самых простых побуждений: достигать результатов, быть на виду, продвигаться, получать премии – как в любом деле. Потому и огорчился, позавидовал мне сейчас; а при случае, я знаю, он ради этих ясных целей спокойненько отодвинет меня с дороги… И все равно– в такие минуты у нас возникает какое—то иррациональное родство душ: ближе Рынди для меня нет человека на свете, и он – я уверен! – чувствует то же.
