Санин Евгений - Чудо - из чудес
— Ах, так? Забыла, что сказал тебе батюшка?
И с этими словами Стас взял из тарелки своей мамы кусок сырокопченой колбасы и отправил его себе в рот.
— Между прочим, это впервые с тех пор, как я тоже строго стал соблюдать посты! — заметил он Лене.
Больше ничего скоромного образцово-показательно есть ему не пришлось.
Лена оценила такой его подвиг.
Настоящей, уже не земной — а небесной любви.
Глаза ее наполнились слезами.
Хотелось, конечно, додержать как всегда до конца Великий Пост.
Но она пересилила себя.
Спросила у Ирины, может, и она тоже поддержит ее?
— Нет, — смущенно отказалась та. — Нам пока еще рано…
И Лена покорно стала одна есть все, что положил ей в тарелку Стас и еще незаметно для ее подслеповатых глаз несколько раз подкладывала свекровь…
Одно утешение и даже награда ждала ее за это.
После того, как Олег с Ириной ушли, а отец с матерью удалились в свою комнату, Стас, не дожидаясь никаких просьб, сам стал рассказывать о том, что было с Юнием и Ахиллом дальше…
9
Ахилл вздохнул и неопределенно пожал плечами.
Апостол, как и любой другой живой человек — тем более уже в пожилом возрасте — часто уставал.
И поэтому короткие привалы были обычным явлением.
Но зато вечером беседы у костра продолжались далеко за полночь…
Как правило, Юний с Янусом предпочитали останавливаться где-нибудь в стороне.
Лучше всего — в деревенских жилищах.
Где было удобнее и сытнее.
Но однажды Юний неожиданно заявил:
— А знаешь, пойду-ка я к ним!
— С чего бы это вдруг? — не понял Янус.
— Да так... спать не хочется! — зевая, ответил Юний.
Спать он как раз хотел, причем так, как никогда в жизни.
Но сам до конца не понимал, что это с ним.
Он подошел к костру как раз в тот момент, когда апостол, в который уже раз начал пересказывать то, что говорил Иисус Христос во время Своей Нагорной проповеди.
И — удивительное дело!
Спать Юнию почему-то сразу же расхотелось…
Подперев щеку ладонью, он лежал на боку, слушал и невидящим взглядом видел бездонный костер и искры... бездонное небо и — звезды... звезды... звезды...
***
...Те же звезды, только через отверстие в потолке атрия роскошного дворца Мурены, видел и Ахилл.
Он возлежал на ложе напротив сенатора Мурены.
На столике перед ним были разные виды вин и фрукты.
Еще два ложа застланы для возможных гостей.
Мурена движением бровей приказал наполнившему кубки рабу удалиться и вопросительно взглянул на неохотно оторвавшего взор от неба синопца.
— Ну? — не дождавшись, что Ахилл начнет разговор первым, сделал он нетерпеливое движение пальцами.
Ахилл вздохнул и неопределенно пожал плечами.
Глаза сенатора начали нехорошо суживаться:
— Третий раз ты приходишь ко мне без ясного и точного ответа на мое предложение! Я тебя предупреждал, что этот день будет последним?
— Да...
— И что же?
Ахилл поднял глаза на сенатора и тут же отвел их: вцепившийся пальцами в ковер на ложе Мурена в этот раз как никогда соответствовал своему имени. Казалось, он готов был броситься на него, словно хищная рыба...
— Я не могу! — наконец выдавил из себя Ахилл и с жаром принялся объяснять: — Не сумею... Доносить на людей — нет-нет, это не по мне!
— А что по тебе? — насмешливо осведомился сенатор. — Жить в нищете?.. Молчи! Из такого рабства, в которое попал твой отец, не возвращаются! Так что же — жить в своей жалкой синопской лачуге, мечтая, без всякой надежды, не то что о сенаторской, но даже о всаднической тунике? А я предлагаю тебе, нет — Римское право предлагает: четвертую часть состояния тех, которых ты обвинишь в нарушении закона об оскорблении императорского величества! Это же сотни тысяч сестерциев, дворцы, загородные виллы, рабы, всадническое кольцо, наконец!
— Мне его уже предлагали, не так давно... — одними губами усмехнулся Ахилл.
— Кто?!
— Да так, один оракул...
— Вот видишь, даже оракул предначертал тебе такую судьбу, а ты гневишь богов! Ну, соглашайся!
— Я бы и рад, но... Это же низко, подло!..
— Да. Подло. И низко, — неожиданно согласился Мурена. — Но, — поднимая кубок, на котором выгравирована волчица, вскормившая Ромула и Рема, добавил: — это смотря с какой стороны поглядеть! Возьмем, к примеру, волков! Скажи мне: угонится ли волк за крепким, здоровым зверем?
— Не думаю!.. — отрицательно покачал головой Ахилл.
— И думать нечего: нет! А догонит, так не возьмет! А за больным и слабым? То-то! Вот он, корень проблемы. Вроде бы гнусная тварь этот волк, но благодаря ему зараза не поползет по лесу. И слабые звери не народят подобного себе хилого потомства! И боятся его все! И сыт он всегда! Понял, к чему я клоню? А если прибавить к этому заботу о благе отечества...
— Да, но...
— Никаких "но"! Если не хочешь быть волком, станешь жертвой!
— Что ты хочешь этим сказать? — вздрогнул, почувствовав в словах сенатора нескрываемую угрозу, Ахилл.
— Всего лишь то, что тогда я вызову городских стражников, которые, как ты, наверное, заметил, дежурят у моего дворца, и... — сенатор допил до дна кубок и, закусив вино виноградиной, докончил: — обвиню тебя самого в оскорблении императорского величества!
— Но я всегда защищал все римское и, клянусь Юпитером, никогда не оскорблял величества римского народа... — с волнением в голосе, протестующе приподнялся с ложа Ахилл.
— А твои слова о Божественном Августе у Византия, помнишь? Когда ты возмутился, что он нарушил слово, данное двадцати тысячам рабов в Сицилийской войне! Мало? Так я велю разыскать одного небезызвестного тебе менялу, и тот подтвердит, что ты назвал рожей портрет ныне здравствующего цезаря. Впрочем, — поджимая губы, остановил сам себя Мурена, — достаточно и первого, чтобы удавка палача или Тарпейская скала навсегда освободили тебя от нищеты и бесполезных мечтаний... Всё, Ахилл! Хайре, то есть прощай, как говаривали твои предки-эллины...
Сенатор потянулся к веревочке на стене, чтобы вызвать слугу.
— Погоди! — вскочил с ложа Ахилл. — Стой!..
— Ты что-то хочешь сказать еще? Что именно? — лениво поинтересовался у него Мурена.
— Только то, что «хайре» у греков означает не только «прощай», но и «здравствуй»... — опуская голову, пробормотал Ахилл.
— Стало быть, ты принимаешь мое предложение?
— Да...
— Что?
— Да! Да. Да...
— Прекрасно, мой мальчик! Я рад за тебя. А теперь слушай меня внимательно! — снова сделался похожим на готовую к броску хищную рыбу Мурена. — Через час... — Он посмотрел на водяные часы-клепсидру и поправился: — Нет, уже через три четверти часа, сюда придут двое. Сенатор и всадник. Это мои давние друзья-кредиторы. Но не о том речь. Оба они богаты, имеют приличные дома, кареты, рабов... Словом, один из них — твой!
— И что я должен делать?
— Ничего особенного. Только слушать и запоминать. А в нужный момент сказать, что такой-то произнес слова, оскорбляющие величество нынешнего императора, а значит, и римского народ!
— А если они не произнесут ничего такого?
— Вряд ли. Они не из тех людей, которые хвалят Нерона и его начинания! А нет — сам подведи их к опасной теме, например, разговором об Агриппине или, — что не может оставить равнодушным ни одного уважающего себя римлянина, — о пристрастии Нерона к публичным выступлениям, к его игре на кифаре в цирке... в общем, сплети сеть из вопросов-веревок и, как только они зазеваются — р-раз! — Ахилл невольно пригнулся от резкого движения сенатора, имитирующего бросок опытного рыбака. — Набрасывай ее на них!
Три четверти часа прошли для Ахилла быстрее минуты. Как ни умоляюще смотрел он на часы, желая как можно дольше оттянуть неприятный момент, риска все быстрее и быстрее бежала от деления к делению и, когда достигла жирной черты, в атриум действительно вошли двое.
Впереди сенатор.
Следом за ним — всадник.
Рабы подвели их к свободным ложам, помогли забраться на них, надели на привычно подставленные головы венки и разлили по кубкам вино.
