Братья и сестры - Абрамов Федор Александрович
— Слышишь? — бросил Лихачеву Лукашин. Он был очень доволен, что так вот сразу удалось вызвать на деловой разговор колхозниц.
Лихачев вскинул голову, рывком встал:
— Вы что, против партии? Тыл подрывать?
Невообразимый шум поднялся в клубе:
— Ты нас партией не стращай!
— Мы сами партия!
— Она, партия-то, так велит разговаривать с народом?
— Верно… как в другом Сэсэрэ живем…
— Дура… нету другого Сэсэрэ…
— Тише вы, очумели! — возвысил голос Федор Капитонович. — Глотку давно не драли.
— Не хотим тише!
— Громче, бабы!
— Это они в темноте наживаются, горло дерут… — зашептал, оправдываясь, Лихачев на ухо Лукашину. — А на свету ни одна не пикнет.
Лукашин встал:
— Базар, товарищи, нечего устраивать. Надо по-деловому, с пользой критиковать.
— А мы без критики — так скажем…
— Чего Харитона укрываете? — раскатисто бухнула из глубины зала Марфа Репишная.
Женщины будто этого и ждали — повскакали с мест, завопили:
— Не хотим Лихачева!
— Будет, натерпелись!
— Нам бы председателем-то с орденком который! — звонко выкрикнула Варвара и, мечтательно скосив горячий глаз на грудь Лукашина, подмигнула ему, как старому знакомому.
В лампе металось пламя, гул перекатывался под сводами старой церкви. Лукашин, вглядываясь в разъяренных, размахивающих руками женщин, струхнул. Нет, он этого не хотел. Райком его на это не уполномочивал. Он вспомнил слова заврайзо: «Анархии в колхозе много. Лихачев немного подтянул, но еще недостаточно. Помогите. Старый, опытный кадр. Номенклатура райкома…» И тут в один миг представились Лукашину все непоправимые последствия его непродуманной, через край хлестнувшей критики: срыв сева, невыполнение плана…
Он схватил пробку от графина, яростно застучал по столу:
— Товарищи, товарищи! Сейчас не время менять председателя. Вот сев кончим — ставьте тогда вопрос. Кто же это в бою командира меняет?
Последние слова его потонули в новых выкриках:
— Он к тем порам нас по миру пустит!
— Некем командовать будет!
На помощь Лукашину поспешил Федор Капитонович:
— Постыдились бы серость свою показывать. Товарищ с фронта… Без отчета разве сымают?
— А-а-а, ты Харитона защищать?
— Ему что, девки дома — сердце не болит…
Федор Капитонович поморщился, развел руками:
— Ну и народ, совсем образ потерял…
Дальше собрание пошло как воз под гору. На сцену вихрем взлетела раскрасневшаяся Настя Гаврилина:
— Я бы вот что сказала… Я бы в председатели Анфису Петровну… Она людей на дела поднимать умеет. Помните, как с навозом вышло? В общем, я и мы, комсомольцы, за Анфису Петровну!
Несколько секунд зал молчал — до того неожиданным было это предложение.
Лукашин первый пришел в себя:
— Товарищи, горячку в таком деле пороть нельзя. Надо все взвесить, с райкомом посоветоваться. Его поддержал Федор Капитонович:
— Разревелись! Порядков не знаете. Когда это без ризолюции…
— Черт-те в твоей ризолюции! Она по немцу не стреляет!
— Анфису… Анфису Петровну!
Из глубины зала донеслись возня, шум, рокочущий уговаривающий басок Марфы:
— Чего ерепенишься? Народ просит.
— Уважь, уважь, Анфисьюшка! Не убудет тебя… — поддержали женские голоса.
Трофим Лобанов сердито тряхнул головой, сплюнул:
— Бабу в председатели… Штаны не найдутся?
— Может, твои, Трофимушко? — поддела его Варвара.
— Ты не больно… — ощетинился Трофим. — У Трохи три штыка на фронте!
Хохот, перебранка, выкрики:
— Выходи, выходи, Анфисьюшка! Покажись…
Лукашин, нервно кусая губы, всматривался, вслушивался в гудящий, взбудораженный зал, потом махнул на все рукой. Какого лешего? Пускай делают как знают. В конце концов кто тут власть? Кто хозяева? Неужто сами себе зла хотят? И почему это, — спорил он с невидимым противником, — почему это он, приезжий человек, прав, а весь народ ошибается?..
Но когда он увидел сбоку от себя Анфису — ее буквально силой вытолкали на сцену, — сердце его опять упало. Ну, кажется, наломали дров!.. На нее было жалко взглянуть. Она была не то что растеряна, а как-то вся перепугана, пришиблена; бледное лицо в красных пятнах…
Но, странно, растерянность и робость Анфисы пришлись собранию по нраву. Это чувствовалось и в тех ласковых и любопытных взглядах, которыми рассматривали ее притихшие женщины (словно не видали раньше), и в тех приглушенных словах, которыми обменивались в зале:
— Разалелась, как девка на смотринах.
— Ничего, ничего, пущай…
Прошло, наверно, минуты две, пока Анфиса немного овладела собой:
— Я не знаю, женки… вы с ума посходили. Какой из меня председатель? Три зимы в школу ходила…
— Ничего, Харитон больно востер.
— Я и говорить-то не умею…
— Вот и ладно — нам Харитоновых речей на десять лет хватит.
— Берись, берись, Анфисьюшка… все Харитона хуже не будешь…
— А что робеешь — стыда нету. Знаешь, на какое дело идешь…
— Да ты присядь, Петровна, ноженьки-то не казенны. Сколько с утра выходили.
— К красному столу, ко свету! — подхватили голоса.
Лукашин поискал глазами на сцене стул.
— Харитон давно сидит! — вдруг взвизгнула, давясь от смеха, какая-то бойкая бабенка.
— Вер-р-но-о-о! Хватит, посидел.
Лихачев до хруста стиснул зубы, выпрямился:
— Понятно… Советская власть не нравится?..
— Ты с ума сошел! — Лукашин рванул его за полу ватника. — Как с народом говоришь?
Лихачев круто повернулся:
— Я-то говорю как надо. А вот ты в чью дудку? С тобой еще потолкуют! Народ разлагаешь!.. — разъяренно зашептал он.
— Ты?.. Ты угрожать? Да знаешь, что с такими командирами на фронте делали?
Внизу шум, крики:
— Не чуем!
— Громче!
Лихачев медленно сошел со сцены и, прямой, не сгибая головы, весь в скрипящих ремнях, двинулся к выходу. В мертвой тишине, отдаваясь под сводами, угрожающе прозвучали его шаги.
Грохнули двери, скрипнули половицы в коридоре. Вздох облегчения прошел по залу.
После голосования быстро и споро начали решать неотложные дела. Федор Капитонович, выказывая давнишнюю административную сноровку, умело ставил вопрос за вопросом.
Постановили: пахоту начать выборочно, не ожидая, когда обсохнет весь массив, в поле выезжать не позже четырех утра.
Затем одна пожилая колхозница несмело предложила:
— Какая мука в кладовой колхозной — раздать бы в счет трудодней, все веселей…
Приняли и это предложение.
Лукашин слушал невнимательно, нервничал. Он чувствовал шумное, напряженное дыхание сидевшей рядом с ним Анфисы, и прежние сомнения подымались в его душе. Как посмотрят в райкоме? Ни с кем не согласовал — пришел, наломал дров! Положим, этого кавалериста давно пора гнать, да разве так подбирают кадры?..
Не поворачивая головы, он скосил глаз в сторону Анфисы. Прищуренные глаза уперлись в стол, щека полыхает румянцем. Но когда он увидел тонкую, в упрямом изгибе шею и над ней тяжелый, туго закрученный узел черных волос, он вздохнул легче. Ему припомнилась первая встреча с этой женщиной во дворе правления колхоза…
Потом обсуждался вопрос о кузнице. На сцену, не торопясь, с чувством собственного достоинства, вышел Николаша Семьин — узкоплечий золотушный парень, в хромовых, до блеска начищенных сапогах, при галстуке.
В Пекашине его больше звали «специалист по тонкой работе». Починить замок, приделать какую-нибудь дужку к ведру, выковать из напильника ножик — это он еще кое-как мог, а вот там, где надо было орудовать кувалдой, Николаша только руками разводил: «Черная работа — не моя специальность».
Впрочем, в колхозе его любили. Как-никак свой кузнец — в других колхозах и таких нет, да и хоть по видимости, а все-таки мужчина.
Николаша с важностью, какую давало ему сознание собственной незаменимости, начал так:
— Как я специалист по тонкой работе, то махать молотом мне несподручно. Прошу выделить в мое распоряжение физическую силу.
