Царевна - Владарг Дельсат
Глава седьмая
Грейнджер в этой истории, кстати, мальчик, я гоблинов специально спросила. Грейнджеры — сквибы Дагворт-Грейнджеров, так что тут без сюрпризов, вполне ожидаемое, значит, наследие. Но вот имя! Зовут этого мальчика — Гермоней! Охренеть, то есть язык сломаешь, хотя все логично, если так посмотреть: Гермиона и Ифигения — это дочери Елены Прекрасной, а Гермоней и Никострат — сыновья. Спасибо, что не Никострат, а то б я ржала не переставая. Ребята раздобыли фотографию и даже показали мне, чтобы я никого не перепутала.
Про заикание мне тоже объяснили, кстати. Магия же лечит, вот она меня от заикания постепенно и вылечила, за счет всего остального. В принципе, понятно — речь имеет больший приоритет, чем попа, заикаясь, не поколдуешь, так что приоритет понятен, хоть и неприятен.
Ну, значит, усаживаюсь я в кресло, концентратором закинув чемодан на полку. Мне показали основные заклинания, кстати. Ну так вот, уселась, жду, пока погаснет свет и начнется спектакль, то есть поезд двинется, и к Избранной придут напомнить о себе придурки Магической Британии. А вот и… хм… Большие грустные карие глаза, худоба на грани истощения, чемодан больше его самого. Обнять и плакать.
— Привет, Гермоней, — здороваюсь я, стараясь не запнуться на этом имени.
— Здравствуй, Гера, — грустно отвечает он и очень осторожно усаживается в кресло.
Так, эту песню я знаю, поэтому средство от подобного у меня в аптечке есть. Лезу на пояс в аптечку, достаю тюбик. Теперь как ему сказать, чтобы он не обиделся. Ну и обидится — овощ с ним, на обиженных воду возят.
— Вот тебе средство, — протягиваю ему тюбик. — Выжимаешь на набитое место, втираешь в кожу, через пять минут будешь как новенький, а я пока выйду.
Всучив тюбик, поднимаюсь и выхожу из купе, прикрыв за собой дверь. М-да, парень класса «обнять и плакать». Ну что, любовь зла, придется любить это пособие по анатомии. Любить, кормить, не обижать… Насколько я понимаю, выбора у меня особого нет, не Уизли же любить. Кстати, о рыжих — вон оно, крадется уже, рассадник микроорганизмов, для которых мы — внешняя среда. Постирать бы его. Движением руки творю «отвод глаз», потому что я, конечно, не брезгливая, но… Кстати, а почему рыжее уежище не летит на бибике своего рыжего отца? Избранную не нашел или что? Так и не найдет…
Изнутри слышится тихий стук. Гермоней протягивает мне тюбик, а сам красный, как девица, но сидит уже нормально, что хорошо. Я прячу тюбик обратно в аптечку.
— Спасибо, — негромко говорит он, тряхнув шевелюрой.
— Да не за что, дело-то обычное, — легкомысленно машу я рукой.
Какой у него взгляд! В нем и благодарность, и какое-то обожание, и… доверие? Это что сделали с ребенком сквибы рода Дагворт-Грейнджер? Надо будет на каникулах разузнать, да подарков насовать по русскому обычаю. Ишь ты! Нечего на мое замахиваться! Оно еще не мое, но пригодится, наверное.
Поезд трогается с места, набирая ход, а я понимаю, что Грейнджера надо кормить, потому что «ленинградская диета» никого до добра еще не доводила. Вздохнув, делаю жест рукой, призывая к себе сумочку со снедью. Глаза Гермонея становятся очень большими, потому что в его понимании это была беспалочковая магия. Вроде бы считается очень крутым чем-то.
— Садишь, ешь, — увеличиваю я миску с борщом. — Ты сколько времени не ел?
— Я ел сегодня, — отвечает он мне, во что мне не верится, поэтому я залезаю еще раз в аптечку, протягивая затем пузырек.
— Выпиваешь это, а потом ешь, — инструктирую я его. — И чтобы все съел!
И хочется ему возразить, и опасается он чего-то. Ну, в общем-то, понятно, чего — забили какие-то твари ребенка. Ладно, разберемся. Потом, но разберемся точно. А пока пусть есть, потому что мне рано еще. Дверь кто-то несколько раз дергает, пообщаться кому-то хочется. Но дверь закрыта, и открыть ее не так просто, потому что на защелку.
Сольное выступление Малфоя мне интересно? По-моему, нет. Рыжий уже пошел туда, куда Макар телят не гонял, значит, что? Сейчас Гермоней примет пищу, я его уложу спать, и сама вдавлю, ибо до приезда нам восемь не самых приятных часов. А вот потом уже бой, без шуток, потому что «своих» в Хогвартсе нет.
Что-то меня смущает в том, как ест мальчик. Буду его Гермом называть, а то язык сломаю. Так вот, он не спросил меня, что это за блюдо, ест осторожно, внимательно, тщательно пережевывая пищу. То есть вывод раз: борщ ему знаком, что для лимонников нонсенс, а вывод два: он военный. На спецназовца не похож, тот бы устроил уже зачистку, десант тоже отпадает — у них тормозов нет, кто тогда?
— Ты чьих будешь, военный? — интересуюсь я по-русски, дождавшись, пока он проглотит порцию.
— Пинцет я, — грустно отвечает мне Грейнджер. — А ты разведка?
— Контрразведка, — поправляю его я. — Откуда попал?
— Басмачи колонну расколошматили, — объясняет он мне, ничуть не удивившись тому, что я не Поттер. — Открываю глаза, а здесь я, во-первых, пацан, а во-вторых, утопленный в сортире. Ну и…
— И ты еще и оказался виноват, — киваю я. — А потом узнал, что Союза больше нет, и поплыл, так?
— Так точно, — еще грустнее отвечает мне Герм.
— Так, мой позывной «Мила», твой такой и был? Я тебя Гермом называть буду, согласен? — беру я быка за рога.
— Так точно, — повторяет он, оживая на глазах.
— Слушай меня сюда, — начинаю я ставить задачу, сделав поправку на то, где военмедов называли «пинцетами». — Мы едем в школу магии. Это концлагерь, где такие, как ты и я, — недочеловеки. Держишься меня, помнишь, что своих нет, задача — найти мою или нашу кровь и уничтожить ее, после чего нас эвакуируют. Все слова понятны?
— Так точно, — улыбается мне Герм. Вон как ожил, стоило командиру появиться.
— А раз все понятно, то отбой по гарнизону, — сообщаю ему я. — Давай укладывайся.
Пока он укладывается и пытается уснуть, я раздумываю. «Пинцет» — это Афганистан, то есть для него шок двойной — Великобритания, нет Союза, все незнакомое, что делать — непонятно. Там он, скорее всего, молодым совсем был, потому и раскис. То есть просто поплыл по течению, не пытаясь сопротивляться, что не помешало взрослым дяде и тете капитально над ним поиздеваться. Все-таки, медики — народ хрупкий, потому их принято беречь. Ладно, хоть не пацана совращать буду, доктор отличие пестика от своей тычинки знать должен.
* * *
И снится нам не грохот… Снится мне урок, на котором меня правильно стоять, ходить и приседать учат. Не учебка, а зал, какой-то, навскидку бальный. Ну вот два учителя реют коршунами вокруг меня, учат ножку ставить, значит. А если не выходит, то больно стимулируют молниями какими-то.
— Ваше Высочество, левую ножку вперед, — командует один, и тут же мне в задницу молния прилетает.
— Ай! За что⁈ — больно мне, вот и подпрыгиваю аж от такого воспитания.
— Спину не сгибайте, Ваше Высочество, — комментирует второй.
— Как вы мне надоели! — в сердцах восклицаю я, вытягивая вперед руку.
— Милалика! — слышу я восклицание. — Не смей проклинать учителей!
Я оборачиваюсь, а там мужчина такой, представительный, в короне. Возмущен он тем, что видит, потому рассказывает мне, что царевне можно, что нельзя, и березовой кашей угрожает, отчего я сразу закрываю тыл руками. Батюшка, видимо, значит, действительно может, а что такое «березовая каша», я еще в детдоме хорошо изучила, была у нас любительница… Приходится подчиниться.
— Медленно, величаво вы идете вперед, Ваше Высочество, — пытка продолжается.
Вот не знала, что царевнам, оказывается, так грустно жилось. И продолжается эта дрессировка, кажется, бесконечно. Жестокие учителя болью добиваются полного автоматизма движений — и ходьбы, и приветствия, и даже танца. На карате меня так не гоняли, хотя и помогает мне изученное когда-то, но не сильно. Царевне невместно, значит. С чего вдруг у меня эти сны прорезались, кто знает?
— А теперь изящный поворот, — комментирует тот, что справа.
Я поворачиваюсь, и вся
