Мэри Шеффер - Клуб любителей книг и пирогов из картофельных очистков
Доминик уже слишком взрослый для чертика в табакерке? Я вчера видела в магазине одного совершенно демонического. Выскакивает с жуткой ухмылкой и раскачивается, скаля острые зубы, и у него еще такие завитые черные усы — настоящий злодей. Доминику понравится — когда он оправится от испуга.
С любовью, Джулиет
Джулиет — Изоле28 февраля 1946 года
Мисс Изола Прибби
Усадьба Прибби
Ля Буви
Сент-Мартинс, Гернси
Дорогая мисс Прибби!
Большое спасибо за письмо о Вас и Эмили Бронте. Я смеялась, когда читала, как книга схватила Вас за горло в ту минуту, когда привидение несчастной Кэти постучалось в окно. Меня схватило в тот же момент.
«Грозовой перевал» нам задали на пасхальные каникулы. Я гостила у своей подруги Софи Старк, и мы целых два дня дружно ныли, какая всё это несправедливость, пока наконец ее брат Сидни не велел нам заткнуться и взяться за дело. Я хоть и послушалась, но внутренне продолжала бушевать, — а тут вдруг призрак! В жизни не испытывала такого ужаса, как тогда. Разные вампиры и чудовища меня не пугают, но привидения совсем другая история.
До конца каникул мы с Софи только и делали, что перемещались из кровати в гамак, из гамака в кресло и читали, читали — «Джейн Эйр», «Агнес Грей», «Ширли», «Незнакомку из Уайлдфелл-Холла».
Удивительная семья Бронте. Я решила писать про Энн, потому что из всех сестер она наименее известна, а как писательница, по-моему, ничуть не хуже Шарлотты. Хотя загадка, как Энн вообще удалось что-то написать, — при таком религиозном давлении со стороны тетки Бренвелл! Эмили и Шарлотте хватало здравого смысла игнорировать старую ведьму, а бедняжке Энн — нет. Представьте: бесконечные проповеди о том, что Господь повелел женщине быть кроткой, смиренной, тихой и меланхоличной. Конечно, так меньше хлопот. Чертова перечница! Надеюсь, Вы напишете мне еще.
Ваша Джулиет Эштон
Эбен Рамси — Джулиет28 февраля 1946 года
Дорогая мисс Эштон!
Меня зовут Эбен Рамси, и я живу на острове Гернси. Мои предки высекали надгробия и разделывали туши — в основном, ягнят. У меня есть любимые занятия для свободного времени, но пропитание я добываю рыбной ловлей.
Миссис Моджери сказала, что Вы собираете рассказы про чтение во время немецкой оккупации. О тех днях я ни вспоминать, ни даже думать не собирался, но миссис Моджери утверждает, что Вам можно верить и что Вы хорошо напишете о клубе. Раз так, ладно. И потом, Вы прислали книгу моему другу Доуси — совершенно незнакомому человеку. Поэтому я решил помочь Вам со статьей.
Сначала никакого клуба не было. У нас народ, кроме Элизабет, миссис Моджери и, может, еще Букера, после школы с книгами дел не имел. Мы их испачкать боялись, когда брали у миссис Моджери. Меня в те дни читать не тянуло. Только из страха перед комендантом и тюрьмой открыл первую страницу.
Книга называлась «Избранное» Шекспира. Позже я узнал, что и м-р Диккенс, и м-р Вордсворт писали о людях вроде меня. Но Шекспир — точно обо всех нас. Правда, не всегда понятно о чём, но я, дайте срок, разберусь.
Главное, чем меньше он говорит, тем красивей получается. Знаете, какая фраза восхищает меня больше всего? «Угас наш день, и сумрак нас зовёт».
Жаль, я не знал ее, когда к нам на остров высадились германские войска, самолет за самолётом, — и с кораблей в гавани! Тогда я думал: будьте вы прокляты, будьте вы прокляты, будьте вы прокляты, сто раз подряд. А вот если б мог думать: «Угас наш день, и сумрак нас зовет», меня бы оно утешило. Не так обрывалось бы сердце.
Они пришли в воскресенье 30 июня 1940 года, а перед тем два дня нас бомбили. Утверждалось, что не нарочно, просто приняли грузовики с помидорами на пирсе за армейские. Как это им удалось, ума не приложу. Убили человек тридцать мужчин, женщин, детей — и сына моей двоюродной сестры тоже. Он, когда увидал бомбы, спрятался под свой грузовик, а тот взорвался и загорелся. Еще немцы убили людей в спасательных шлюпках на море. И атаковали машины Красного Креста с ранеными. А в ответ — ни выстрела. Ну, они и сообразили, что Британия бросила нас без защиты. Прилетели спокойно через два дня и заняли нашу землю на целых пять лет.
Вначале они вели себя прилично. Очень гордились, что отвоевали кусочек Англии — думали: еще прыг-скок — и мы в Лондоне. Тупицы. А как дошло, что тому не бывать, быстро показали нам свой звериный оскал.
Правила установили на все — это делай, того не делай, — но постоянно их меняли и все хотели казаться добренькими, будто морковкой трясли у осла перед мордой. Только мы-то не ослы. Они и злобились. Например, чуть не каждый день переносили комендантский час — то восемь вечера, то девять, то, когда совсем озверели, вообще тебе друга навестить, ни за скотиной поухаживать.
Первое время мы надеялись, что они через полгодика уйдут. Но оккупация тянулась и тянулась. Еды становилось все меньше, дрова кончились. Работа тяжелая, дни серые, вечера черные от тоски. Люди болели от недоедания и печалились: вдруг это навсегда. Только книги да друзья напоминали, что в жизни есть светлая сторона. Элизабет любила одни стихи — не помню, но начало такое: «Разве этого мало — солнцу с утра лицо подставлять, весну прожить так, чтоб душа ликовала, любить, трудиться с толком, размышлять и верных обрести друзей?»[12] Нет, не пустяк, конечно. Надеюсь, что Элизабет, где бы сейчас ни была, помнит об этом.
В конце 1944-го на комендантский час всем было давно наплевать, большинство ложилось спать в пять, лишь бы как-то согреться. Нам выдавали по две свечи на неделю, затем одну. Очень утомительно лежать в постели без света, даже не почитаешь.
После высадки союзников немцы уже не могли присылать к нам из Франции корабли с продовольствием и прочим: их бомбили. Они тоже стали голодать, как мы. Ловили собак и кошек себе на обед, устраивали налеты на наши огороды, воровали картошку — черную, сгнившую, и ту ели. Четверо солдат умерло, отравившись болиголовом, приняли его за петрушку.
Германские офицеры объявили, что за воровство с огородов местного населения их солдатам полагается расстрел. Одного беднягу поймали на краже единственной картофелины. За ним погнались свои же, он влез на дерево и спрятался. Но его нашли и убили прямо наверху. Только кражи не прекратились. Лично я никого не осуждаю, кое-кто из наших занимался тем же. Когда каждое божье утро просыпаешься больной от голода, пойдешь и не на такое.
Моего внука Илая эвакуировали в Англию, когда ему было семь. Сейчас он вернулся — двенадцать лет, большой, высокий, — но я все равно не прощу немцам, что из-за них пропустил, как он рос.
Сейчас мне пора доить корову, но если то потом напишу еще.
Желаю Вам крепкого здоровья, Эбен Рамси.
Мисс Аделаида Эдисон — Джулиет1 марта 1946 года
Дорогая мисс Эштон!
Простите мои дурные манеры — решилась обратиться к Вам, не будучи представлена, однако это мой долг. Я узнала от Доуси Адамса, что Вам поручено написать статью для литературного приложения «Таймс» о значимости чтения и что в ней Вы намерены упомянуть гернсийский клуб любителей книг и пирогов из картофельных очистков.
Нелепая затея.
Возможно, Вы измените решение, узнав, что основательница клуба Элизабет Маккенна не является коренной жительницей острова, и все ее потуги на утонченность — лишь пыль в глаза. Она обыкновенная выскочка, служанка из лондонского дома сэра Эмброуза Айверса, члена К.А. (Королевской академии). Вы наверняка о нем слышали, довольно известный портретист. Я, правда, никогда не понимала, в чём его заслуги. Портрет графини Ламбет в образе Боадицеи, стегающей коней, по-моему, непростительная вольность. Но, так или иначе, Элизабет Маккенна, с позволения сказать, дочь его экономки.
Пока мать вытирала пыль, сэр Эмброуз разрешал Элизабет болтаться без дела по мастерской, а в школе продержал много дольше, чем положено ребёнку её положения. Экономка умерла, когда девочке было четырнадцать. И как думаете, её отослали в соответствующее заведение, чтобы обучить подходящей профессии? Ничего подобного. Сэр Эмброуз оставил сироту в своем доме в Челси и к тому же внёс в список кандидатов на стипендию школы изящных искусств «Слейд».
Заметьте: сэр Эмброуз не являлся отцом девочки — его наклонности слишком хорошо известны, чтобы безусловно отмести это предположение, — но он обожал ее так, что невольно поощрял Элизабет в главном грехе, гордыне. Упадок нравственности — бич нашего времени, и Элизабет Маккенна — его воплощение.
Сэр Эмброуз владел домом на Гернси, на вершине утёса около Ля Буви. Он и экономка с девочкой проводили там каждое лето. Элизабет, дикарка, даже по воскресеньям носилась по острову растрёпанная. Никаких домашних обязанностей, перчаток, ботинок, чулок. Ходила в море рыбачить с простыми мужчинами. Шпионила за порядочными людьми в телескоп. Стыд и позор.
