Дмитрий Быков - Военный переворот (книга стихов)

Любовь моя, пожалей скотов,

воров, детей и зверей,

Меня, рыдающего в тоске

над их и нашей судьбой,

И мир, висящий на волоске,

связующем нас с тобой.

* * *

Утешься, я несчастен с ней,

Как ты со мной была когда-то.

Просрочен долг, но тем ясней

И несомненнее отплата.

И я, уставши уличать,

Дежурю на подходе к дому

И отвыкаю замечать

заметное уже любому.

Что делать! За такой режим

нам платят с рвением натужным

не нашим счастьем, а чужим

несчастьем, вовсе нам не нужным.

Когда неотвратимый суд

все обстоятельства изучит,

Не то что мне её вернут:

О нет, её с другим измучат.

Как нам с тобой не повезло!

Здесь воздают - и то не сразу

По всей программе злом за зло,

но за добро добром - ни разу.

Она ответит, но не мне,

а той вполне безликой силе,

Что счет вела любой вине,

Хоть мы об этом не просили.

О, цепь долгов и платежей,

Коловращение, в котором

Один из двух чужих мужей

невольно станет кредитором!

Она решит, что я дурак,

И бросится к нему на шею,

И будет с ним несчастна так,

Как я ни разу не был с нею.

* * *

Нас разводит с тобой. Не мы ли

Предсказали этот облом?

Пересекшиеся прямые

Разбегаются под углом.

А когда сходились светила,

начиная нашу игру,

Помнишь, помнишь, как нас сводило

Каждый день на любом углу?

Было шагу не сделать, чтобы

не столкнуться с тобой в толпе

возле булочной, возле школы,

возле прачечной и т.п.

Мир не ведал таких идиллий!

Словно с чьей-то легкой руки

По Москве стадами бродили

наши бледные двойники.

Вся теория вероятий

ежедневно по десять раз

Пасовала тем виноватей,

Чем упорней сводили нас.

Узнаю знакомую руку,

Что воспитанникам своим

вдруг подбрасывает разлуку:

Им слабо разойтись самим.

Расстоянье неумолимо

возрастает день ото дня.

Я звоню тебе то из Крыма,

То из Питера, то из Дна,

Ветер валит столбы-опоры,

Телефонная рвется связь,

Дорожают переговоры,

Частью замысла становясь.

И теперь я звоню из Штатов.

На столе счетов вороха.

Кто-то нас пожалел, упрятав

Друг от друга и от греха.

Между нами в полночной стыни,

Лунным холодом осиян,

всею зябью своей пустыни

Усмехается океан.

Я выкладываю монеты,

И подсчитываю расход,

И не знаю, с какой планеты

Позвоню тебе через год.

Я сижу и гляжу на Спрингфилд

На двенадцатом этаже.

Я хотел бы отсюда спрыгнуть,

Но в известной мере уже.

* * *

...Жертва

Должна вести себя однообразно:

Когда она стенает и рыдает,

Мучителю быстрей надоедает.

Какой ему резон, на самом деле,

Терпеть повтор одной и той же роли?

А мы с тобой, душа моя, то пели,

То выли, то приплясывали, что ли,

пуская всякий раз другие трели,

Когда менялся лишь характер боли.

Душа моя, боюсь, что этим самым

Мы только пролонгировали пытку,

Давая доморощенным де Садам

Свою незаменимую подпитку:

Мы словно добавляли им азарта,

Когда они в смущенье вороватом

Себя ласкали мыслью, что назавтра

Побалуются новым вариантом;

Мы как бы поставляли им резоны,

Давая убедительную фору

Лишь тем, что облекали наши стоны

в почти безукоризненную форму.

Душа моя, довольно ты страдала!

Пора держаться строгого стандарта

И не прельщать мучителя соблазном

Разнообразья в мире безобразном.

Не развлекая ката новостями,

Одним и тем же ограничься стилем

Иначе этот путь над пропастями

Мы никогда с тобою не осилим.

* * *

За двести баксов теперь уже не убьют.

Глядишь, не убьют за триста и за пятьсот.

В расхристанный мир вернулся былой уют,

И сам этот мир глядится подобьем сот.

У каждого в нем ячейка, удел, стезя,

Как учит иерархичный, строгий восток.

Уют без сверчка представить себе нельзя,

А каждый сверчок обязан иметь шесток.

Бывали дни, когда под любым листом

Компания, стол и дом, и прыжки с шестом;

А нынче - душа по нише, постель жестка:

Сверчок не прыгает выше свово шестка.

Вселенная отвердела, и мой удел

Эпоха не отпускает своих детей

Обрел черты, означился. Отвердел

И больше не дразнит веером ста путей.

Что было небо - сделалось потолком,

что было немо - сделалось языком,

Что было "нео" - просит приставку "экс".

Что было "недо" - сделалось "пере". Тэк-с.

Период броженья кончен. Ему вослед

Глядит закат, предсказывая откат.

Довольно с нас и того, что десяток лет

"Е" не всегда равнялось "эм-це-квадрат".

Скоты, уроды, гад, казнокрад, уклад

Уже явленья природы. Как дождь и град.

Всяк бунт в Отчизне - переворот в гробу.

Отвердеванье жизни - уже в судьбу.

Во всем простота, смиренье, и даль чиста.

Медлительное паренье листа, листа

Разлапистого, под коим построим дом,

Наполненный то покоем, а то трудом.

Мне сладко бродить по этой листве, листве,

вчера - игралищу ветра, теперь - ковру.

Мне сладко думать, что мы состоим в родстве,

Хотя оно и порукой, что я умру.

Скрипят качели, бегает детвора,

проходят пары нежные, как в раю...

О, воздух века, пьяный ещё вчера!

О, скрип колеса, попавшего в колею!

Мне, в общем, по нраву и воздух, и колея.

Я выбрал её по праву. Она моя.

Люблю этот день погожий, листву, траву.

Не трогай меня, прохожий. Я здесь живу.

* * *

Если б молодость знала и старость могла

Но не знает, не может; унынье и мгла,

Ибо знать - означает не мочь в переводе.

Я и сам ещё что-то могу потому,

Что не знаю всего о себе, о народе

И свою неуместность нескоро пойму.

Невозможно по карте представить маршрут,

Где направо затопчут, налево сожрут.

Можно только в пути затвердить этот навык

Приниканья к земле, выжиданья, броска,

Перебежек, подмен, соглашений, поправок,

То есть Господи Боже, какая тоска!

Привыкай же, душа, усыхать по краям,

Чтобы этой ценой выбираться из ям,

не желать, не жалеть, не бояться ни слова,

ни ножа; зарастая коростой брони,

привыкай отвыкать от любой и любого

И бежать, если только привыкнут они.

О сужайся, сожмись, забывая слова,

Предавая надежды, сдавая права,

Усыхай и твердей, ибо наша задача

не считая ни дыр, ни заплат на плаще,

не любя, не зовя, не жалея, не плача,

Под конец научиться не быть вообще.

УТРЕННЕЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ

О БОЖИЕМ ВЕЛИЧЕСТВЕ

Спасибо тебе, Господи, что сроду

Не ставил я на что-нибудь одно.

Я часто шел на дно, хлебая воду,

Но ты предусмотрел двойное дно.

Все точки я растягивал до круга,

Друзей и муз затаскивал в семью.

Предаст и друг, изменит и подруга

Я спал с пятью, водился с восемью.

Но не было ни власти и ни страсти,

Которым я предался бы вполне,

И вечных правд зияющие пасти

Грозят кому другому, но не мне.

О двойственность! О адский дар поэта

За тем и этим видеть правоту

И, опасаясь, что изменит эта,

Любить и ту, и ту, и ту, и ту!

Непостоянства общего заложник,

Я сомневался даже во врагах.

Нельзя иметь единственных! Треножник

Не просто так стоит на трех ногах.

И я работал на пяти работах,

Отпугивая призрак нищеты,

Удерживаясь на своих оплатах,

Как бич, перегоняющий плоты.

Пусть я не знал блаженного слиянья,

Сплошного растворения, - зато

Не ведал и зудящего зиянья

Величиной с великое ничто.

Я человек зазора, промежутка,

Двух выходов, двух истин, двух планет...

Поэтому мне даже думать жутко,

Что я умру, и тут страховки нет.

за все мои лады и переливы,

за два моих лица в одном лице

О Господи, ужель альтернативы

Ты для меня не припасешь в конце?

Не может быть! За черною завесой,

за изгородью домыслов и правд,

Я вижу не безвыходный, безлесый,

Бесплодный и бессмысленный ландшафт,

Но мокрый сад, высокие ступени,

Многооконный дом на берегу

И ту любовь, которую в измене

Вовеки заподозрить не смогу.

ДНЕВНОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ

О БОЖИЕМ ВЕЛИЧЕСТВЕ

Тимуру Ваулину

Виноград растет на крутой горе,

непохожей на Арарат.

Над приморским городом в сентябре

виноград растет, виноград.

Кисло-сладкий вкус холодит язык

земляники и меда смесь

Под горой слепит золотая зыбь,

и в глазах золотая резь.

Виноград растет на горе крутой.

Он опутывает стволы,

Заплетаясь усиком-запятой

в буйный синтаксис мушмулы,

Оплетая колкую речь куста,

он клубится, витиеват.

На разломе глинистого пласта

виноград растет, виноград.

По сыпучим склонам дома ползут,

выгрызая слоистый туф,