Ариан Дольфюс - Рудольф Нуреев. Неистовый гений
«Руди был очарован, как ребенок, всем, что перед ним открылось. Для него это было, как приход весны», – сказала мне Клара Сен, когда я встретилась с ней, работая над этой книгой. Но при этом она отметила, что у Рудольфа был «очень твердый характер, даже, возможно, излишне авторитарный».
Благодаря Кларе Нуреев познакомился с Раймундо де Лорреном, директором Балетной труппы маркиза де Куэваса[12], которая давала «Спящую красавицу» в Театре Шанз Элизе. Ему не понравилось увиденное, и он открыто сказал директору: «Ваша „Спящая“ – это не балет, а мюзик-холл»12.
Однажды вечером Нуреев на глазах у всех уселся в ложе Гранд-опера рядом с Кларой. Руководство Кировского было в ярости. Но Нуреев, покоривший парижскую публику, был уже вне досягаемости. Его не могли отстранить от спектаклей и отправить в Союз.
Надо отметить, что Сергеев сделал все возможное, чтобы принизить значение Нуреева. Гастроли открывала «Спящая красавица», но Рудольф не участвовал в этом спектакле (он был во втором составе). Расчет строился на том, что пресса будет петь дифирамбы другим солистам. Однако вездесущие журналисты побывали на прогонах (генеральных репетициях накануне спектакля) и, конечно, были покорены Нуреевым. По Парижу быстрее ветра распространилась новость: Кировский привез гения! Восторженная статья Рене Сервена в «Авроре» подтвердила этот слух: Сервен, признанный знаток балета, к мнению которого прислушивались, утверждал, что через несколько дней публика увидит нового Нижинского.
Когда Рудольф впервые появился на сцене в третьем акте «Баядерки», Париж взорвался.
…Умирает Никия, возлюбленная Солора – Нуреева. Солор безутешен. Его любви добивается Гамзатти, дочь раджи. Но Солор видит только Никию. Забываясь в коротком сне, он попадает в Царство теней.
Под нежную музыку Минкуса в безупречную линию выстраиваются тридцать две девушки-тени. Солор ищет среди них свою Никию. Он пытается вернуть ее, но она ускользает…
В тот вечер на сцене творилось волшебство. «Я был поражен, – делится своими впечатлениями Пьер Лакотт. – Обаяние Нуреева было головокружительно!»13.
Чтобы усилить эффект, Рудольф выступал в тунике, эскиз которой придумал сам, к тому же он полностью изменил свою вариацию в па-де-де. С согласия Сергеева он добавил в нее элементы из «Корсара», очень виртуозные и зрелищные. Французская публика не знала в то время ни «Баядерку», ни «Корсара», поэтому не могла заметить подмены.
После спектакля публика неистовствовала. Нуреев выходил на поклоны много раз. Он выиграл свою партию!
На следующий день Нуреев проснулся знаменитым. О нем написали все крупнейшие парижские издания. В «Авроре» говорилось: «У русского балета есть свой космический первопроходец»14. «Фигаро» воздавала хвалы «летающему Рудольфу», а «Монд» расценивала его как «нового Нижинского». Хотя мало кто из нынешних парижан мог видеть на сцене Нижинского (он умер в 1950 году в возрасте шестидесяти одного года), это сравнение возникло сразу же. Ведь и Нижинский, прибыв в Париж из Петербурга, покорил Францию.
Такой же успех имели и представления во Дворце спорта. Каждый раз, когда Рудольф появлялся на сцене, он вызывал гром аплодисментов. Это повышало уверенность молодого артиста в себе. Его талант, его успех и только что полученная Премия Нижинского – все это, как он был уверен, делало его неуязвимым. Ему советовали умерить свое «прозападное рвение», прекратить ночные вылазки с «сомнительными молодыми людьми», но ему все было нипочем.
Опьяненный свободой, Рудольф был совершенно счастлив. В 1961 году он еще мальчишка. Ему всего двадцать три, у него нет семьи, которую надо кормить, зато есть огромные амбиции. Единственное, что омрачает его существование: мысль о грядущем возвращении. Нетрудно было догадаться, что ждет его на Родине: бесконечная череда унижений. Нинель Кургапкина была лишена парижских гастролей за куда более мелкие провинности (в Вене она была слишком заметна на публике). Он не сможет танцевать, сколько захочет, он не сможет выбирать друзей по своему усмотрению и ту сексуальную жизнь, которая ему подходит…
За несколько дней до отъезда из Парижа (далее труппа должна была поехать в Лондон) в кабаре «Лидо» давали представление в честь советских артистов. Жанин Ринге рассказывала: «Рудольф сел рядом и негромко проговорил мне на ухо:
– Здесь есть люди, которые советуют мне остаться. Что вы об этом думаете?
Я побледнела, но он посмотрел на меня и сказал:
– Не волнуйтесь! Я никогда не уйду из Кировского…»15.
Пятнадцатого июня Рудольф закрыл парижские гастроли оглушительным успехом «Лебединого озера». Он решил хорошенько отметить это событие со своими французскими друзьями. «Когда я увидела, как он уходит с Кларой Сен, – продолжает Жанин Ринге, – я вспомнила его слова, и мне стало не по себе…»16.
Клара знала, что они с Рудольфом увидятся в Лондоне, куда молодая женщина пообещала приехать, чтобы стать свидетельницей триумфа своего друга. Когда мы беседовали с ней, она с теплотой вспоминала прощальный ужин. «После ужина Руди захотел в последний раз совершить прогулку по ночному городу.
– Может быть, я вижу Париж в последний раз, – вздохнул он.
Мы прошлись по набережным Сены; домой я вернулась около четырех утра».
Рудольф продолжал бродить в одиночестве, наблюдая, как просыпается город, как открываются кафе, как поливальные машины чистят тротуары. Когда он вернулся в отель, было около семи. У него оставалось время только для сбора вещей, поэтому к завтраку он не вышел.
Нуреев был готов отправиться в Лондон. В конце концов, Лондон не хуже Парижа, и там его ждет успех! Он сел в автобус, который должен был отвезти труппу в аэропорт Бурже. Именно в автобусе произошло нечто необычное. Ответственный за турне, некто Богданов, вдруг начал раздавать билеты на самолет в руки артистам, что было не принято. Рудольф не придал этому значения. Но в аэропорту Богданов без объяснений опять собрал билеты. «С его стороны это был выверенный маневр, – напишет позже Нуреев. – Меня хотели убедить в том, что место до Лондона мне зарезервировано. Но зачем это было делать, если я действительно летел туда? Вся эта странная мизансцена была разыграна, чтобы обмануть меня, чтобы внушить мне иллюзию безопасности. Разумеется, это возымело обратное действие. У меня больше не было сомнений: мне хотят запретить лететь вместе с труппой и принимают меры, чтобы… Об этом „чтобы“ я и думать боялся»17.
Когда Рудольф прибыл в Бурже, там уже были его французские друзья, пришедшие проститься с ним. Среди них он увидел Пьера Лакотта и Жан-Пьера Боннфу, солиста Гранд-опера, а также Оливье Мерлена, балетного критика из газеты «Монд». Рудольф подошел к ним, но буквально следом к группе приблизился Константин Сергеев. «Он был необычно приветлив с нами, французами», – вспоминает Пьер Лакотт18. Затем Сергеев отвел Рудольфа в сторонку и сказал ему:
– Рудик, ты сейчас не полетишь в Лондон. Присоединишься к нам через несколько дней. Мы только что получили телеграмму из Москвы, ты должен завтра танцевать в Кремле. Твой самолет через два часа.
Рудольф побледнел. Он сразу понял: никакого торжества в Кремле, разумеется, не намечалось, Париж – это последняя милость властей перед казнью. Он был совершенно уверен: «Больше никаких поездок за границу, никакой перспективы стать звездой. Скорее всего, меня отправят в Уфу, да и то в лучшем случае. Может быть, мне не дадут больше выйти на сцену. Для меня это было равносильно смертному приговору, если так – мне оставалось только покончить с собой»19.
Как громом пораженный, Нуреев подошел объявить новость артистам Кировского. Многие сочувствовали ему, другие советовали «без нервов» вернуться в Москву, обещая, что они всей труппой пойдут ходатайствовать за него в посольство СССР в Лондоне20. Все, однако, поняли, что Нуреев стал изгоем, и никто не пошел просить о нем Сергеева. Когда артисты дружной толпой отправились на посадку, Нуреев в слезах бился головой о стену. Как потом рассказывали, в самолете, летевшем в Лондон, стояла мертвая тишина.
В газетах писали, что Нуреев, совершивший «большой прыжок к свободе», вел себя смело и по-хорошему нагло, но действительность была другой. Вспомнив, что Клара Сен прекрасно знала Андре Мальро, он стал умолять своих французских друзей позвонить ей, чтобы та поскорее приехала в Бурже. И он в буквальном смысле рухнул на руки Пьера Лакотта.
«Нуреев плакал, как ребенок, – рассказывала Жанин Ринге, – и только повторял мне по-английски:
– Я мертвец, я мертвец!
Лакотту, стоявшему рядом, он показал маленький разрезной нож для бумаги, подаренный французским танцовщиком, и, рыдая, выдохнул:
– Помогите мне, помогите мне, или я убью себя!»21.
