Admin - o 18466e8fb342a663
Гавриловичем с первых же дней я стал соперничать.
Полина Ивановна, исполняя обязанности директора, сидела больше в конторе, а всеми
делами, по сути, управлял я. Люди меня слушались. Начальство - далеко, никто не
указывает, и я привык к самостоятельности. Строил планы, бессонными ночами
прикидывал, как сделать лучше, можно сказать, жил работой. И, как мне казалось, дело
шло неплохо, а тут приехал «дядя» и стал перекраивать всё по-своему.
Самоуверенный, импульсивный и упрямый по натуре, юный и, следовательно, чрезмерно
энергичный, я не сразу сработался с Анатолием Гавриловичем. Первое время встречал в
штыки его распоряжения. Ситуацию осложняло то, что, работая инженером-механиком, я
был первым заместителем директора. И по работе мы с ним общались напрямую, без
посредников. Дело дошло до того, что в Кривую Падь прилетал Бойцов и выдал нам
обоим «на орехи». Большая часть «орехов» досталась, естественно, мне.
Терпение, мудрость и мягкая настойчивость Гаврилыча, как мы его называли за глаза, не
позволила перерасти противостоянию в противоборство. Впоследствии мы с ним
подружились.
Полина Ивановна в наши с мужем отношения не вмешивалась. Была вежлива, приветлива, всегда встречала меня милой улыбкой на тонких губах.
Возвратились из отпуска девчонки, мастера рыбообработки: Татьяна и Альбина –
неразлучные подруги и такие непохожие. Альбина - полнокровная круглолицая рослая
брюнетка, крикунья, любительница покомандовать. Танюшка, напротив, была маленькой, худенькой серой мышкой. Курносая, с жиденьким русым хвостиком, схваченным аптечной
резинкой, тихая и незаметная. СлОва из неё, бывало, не вытянешь.
Зима проходила в заботах.
Письма из Ленинграда шли долго. Мама писала, что очень скучает, передавала привет от
отца и родни. Переписывался с Наташей. Разговор о переезде ко мне она не возобновляла.
Молчал и я. Ребята служили. У них была своя жизнь. Присылали мне фотографии в
солдатском обмундировании, заснятые в картинных позах, красивые, подтянутые…
Я с интересом приглядывался к жителям посёлка, к людям, окружавшим меня на работе.
Население Кривой Пади состояло из пяти-шести семей переселенцев, бежавших в
тридцатые годы от голода с Украины и Поволжья. А также десятков двух сезонников-
мужчин, прикипевших сердцем к суровой северной красоте и оставшихся здесь на зиму.
Они все со временем переженились на местных красавицах. Бывшие сезонные рабочие, в
большинстве своём люди городские, поработавшие в своё время на заводах, и составляли
основной костяк ремонтников.
Коренные, если можно так сказать, жители трудились, как правило, в бытовой сфере, где
было полегче. Но кое-кто работал у нас.
Вот, например, дядя Гриша.
Григорий Семёнович Ражной исполнял в рыбцехе обязанности возчика. Должность свою
при лошадях он шутливо называл «Тпру! Но!»
Дядя Гриша любил приложиться к бутылочке. Когда был пьян, матерился через слово,
плевался и везде сорил пеплом из своёй негасимой самокрутки. Но, несмотря на это,
старика в посёлке любили. Людей подкупала его детская непосредственность,
незлобивость, отзывчивость и страстная любовь к лошадям.
На конюшне Григорий Семёнович проводил времени больше, чем дома, бывало, и спать
там оставался, на сеновале. Не умевший требовать ничего для себя лично, старый возчик
мог до хрипоты ругаться с начальством, если ущемлялись интересы его питомцев: старого
мерина Серого и вороного красавца Трезора.
Начальство не жалует крикунов, но на дядю Гришу долго обижаться было невозможно. Он
был как ребёнок.
На моей памяти неоднократно происходила такая сцена.
Ражной, разругавшись поутру с Анатолием Гавриловичем из-за некачественного фуража в
пух и прах, в сердцах хлопал дверью директорского кабинета. А уже через пару часов
пьяный в стельку подлетал к конторе в запряжённых Трезором санях и во весь голос
кричал:
- Горыныч, курва!
Анатолий Гаврилович неторопливо выходил на крыльцо. Ражной заметно сникал.
Покачиваясь с носков на пятки и поблескивая очками, директор какое-то время молча
любовался сдерживающим нервного жеребца возчиком, а затем спокойно произносил
ставшую уже дежурной, фразу:
- Григорий Семёнович, ты уволен. Оставь жеребца и - домой спать. Завтра придёшь за
расчётом.
На утренней планёрке полно народу. Собирались начальники цехов и отделов, мастера, бригадиры - обсуждали текущие дела. Директор уговаривал, просил, возмущался, грозил, требовал выполнения плана. Мы с серьёзными лицами дремали…
И вдруг с грохотом распахивалась дверь, Гаврилыч, прервав выступление на полуслове, замирал с раскрытым ртом. А в кабинет врывался дядя Гриша.
Секретарша, стоя в дверях, разводила руками.
Старый возчик в расстёгнутом овчинном полушубке и валенках, потный, расхристанный, при всём честном народе падал на колени посреди кабинета и с размаху бил лбом об пол.
- Горыныч, прости! Без лошадок я не смогу! Я эту курву, водку, у рот больше не возьму!
Всем весело. Директор, снимал очки, вздыхал и махал рукой.
- Всё, всё, дядя Гриша… Иди, работай.
Самое замечательное, что подобная картина повторялась с периодичностью в две-три
недели.
*
В одну из вьюжных зимних ночей случилась беда.
Дядя Гриша вёз из соседнего леспромхозовского посёлка запчасти для трактора. Зимний
день короток, что-то не заладилось, и он припозднился. Санный путь пролегал по льду
пролива. По береговой кромке зимой не проехать. Берег засыпан снегом вперемежку с
выброшенным штормом обледенелым мусором. Пьяненький Ражной, видать, задремал и
не заметил промоины. Сани с седоком остались на льду, а бедняга Серый очутился в
ледяной воде. Место, к счастью, оказалось неглубокое, что и спасло жизнь возчику. Конь
встал на дно, но выбраться на лёд уже не смог.
Пока Григорий Семёнович добежал до посёлка, пока поднял народ - времени прошло
немало. Общими усилиями Серого выволокли на ледяную кромку, но он сразу же лёг,
ноги не держали.
Понимая, что с минуты на минуту Серый может сдохнуть, мужики, посовещавшись,
решили коня прирезать. Разделанную прямо на льду тушу можно было перевезти в
поселок и попытаться продать конину, чтобы хоть как-то компенсировать деду
неизбежный денежный вычет.
Когда дизелист Гиндуллин завжикал ножом по бруску, дядя Гриша не в силах смотреть на
гибель мерина побрел домой сквозь пургу один, стеная:
- Курва я, Серого загубил!
Лежавшего в горячке простудившегося старика пожалели и коня сактировали. Конина
досталась собакам.
Болел дядя Гриша долго и тяжело. Было время, собирались отправлять его в горбольницу, заказав спецрейсом вертолёт. Но старый возчик всё же поднялся. Как только силы стали
возвращаться к Ражному, он сразу же стал потихоньку навещать и обихаживать Трезора. И
однажды, сидя на планёрке, мы услышали визг полозьев, разбойничий посвист конюха и
его хриплый возглас:
- Горыныч, курва!
Анатолий Гаврилович устало улыбнулся.
- Ну, вот! Слава Богу, дядя Гриша поправился. Значит, с планом мы справимся…
Иногда в редкие свободные вечера, навещал Толик. В Кривую Падь он приехал, как и все, по оргнабору, женился, осел… Тихий алкоголик, лирик в душе, Ременюк увлекался
поэзией восемнадцатого века. Всё, что было по этому вопросу в поселковой библиотеке, изучил досконально. Книги назад не возвращал, упрямо платил штрафы, якобы, за утерю.
В подпитии он мог рыдать над томиком Княжнина, пытался заучивать наизусть оды
Державина и Ломоносова. Допытывался, кто мне больше нравится: Пушкин или
Тредиаковский? Я, стесняясь своей серости, увиливал от ответа и пичкал его стихами
современников: Вознесенского, Ахмадулиной, Евтушенко.
Толик всегда долго топал на крыльце, околачивая снег с валенок. Вежливо стучался и, поздоровавшись, садился на табурет у входа. На предложение раздеться, говорил, что на
минутку, снимал только шапку. Сидел подолгу… Курил, пуская дым в открытую дверку
печурки. Говорил мало, скупыми фразами.
По его просьбе, я доставал заветную тетрадку и читал:
«…Прежде, чем я подохну,
как - мне не важно - прозван,
я обращаюсь к потомку
только с единственной просьбой.
Пусть надо мной - без рыданий -
просто напишут, по правде:
"Русский писатель. Раздавлен
русскими танками в Праге".
На вдохновенном рябом лице дизелиста плясали отблески пылавшего в печке огня. За
окном завывала пурга. Единственная под потолком лампочка мигала, угрожая погаснуть
совсем. Океан вздыхал и слушал наши беседы.
Иногда Толик, запинаясь, вдохновенно читал, водя заскорузлым пальцем по вырванному
из тетрадки младшей дочери листку что-нибудь из Княжнина или Максимовича:
