Геннадий Головин - День рождения покойника
— Не то слово!— Копавший повернул к Василию счастливое лицо.— Это мы еще только разворачиваемся! Завтра-послезавтра еще один зачин почнем: “Ни единого алкоголика на каждом рабочем месте!” Как и завещали нам...— тут человечек неподдельно хрюкнул носом,— ...как и завещали нам хлопцы-краснопартизанцы... Ну, давай... осторожненько взяли... опустили... Сейчас земелькой забросаю и — гора с плеч! А то приедет не сегодня-завтра комиссия по проверке...
— По проверке чего?
—... по проверке развертывания... А у меня трудовая инициатива наглядно не отражена. По головке-то не погладят?
— Это точно,— согласился Василий,— не погладят. Погодь! Я там видел кирпич битый. Вокруг столба сыпануть надо, чтоб не качался. Сейчас принесу!
Он сделал все как надо. Столб с инициативой встал как вкопанный. Навеки, проще сказать.
И премного довольный, побрел Пепеляев потихонечку дальше,
В порту лениво кипела жизнь.
На втором причале сгружали карибскую картошку. В ожидании, когда развяжется очередной мешок, сидели поодаль мальчишки и старухи с ведрами.
На третьем и четвертом причалах — ввиду поломки крана, случившегося полгода назад,— уродовались вручную: взламывали контейнеры с валенками и продукцию прославленной чертовецкой пимокатной фабрики ссыпали в трюмы варварским навалом.
Первый причал был пуст, хотя в ожидании погрузки-разгрузки и болтались на якорях посреди реки еще две посудины.
Кнехты на первом причале были окрашены алой пожарной краской, а сам причал обнесен веревочкой. Была и надпись. Василий, уже без всякого удивления, прочитал: “Здесь швартовался прославленный сухогруз “Красный партизан”. Место швартовки только для судов, удостоенных звания “Экипаж имени экипажа “Красного партизана”!!”
— Ура, товарищи!— сказал Вася и сплюнул. Жарко ему было и муторно.
Возле конторы в тенечке, как всегда, с утра обедали.
Опоздал нынче Пепеляев, занимаясь наглядной агитацией. Закусывали, правда, арбузами.
Василий выбрал себе обломок побольше, тоже занялся делом.
Ни тебе криков ликования, ни подбрасывания тела в воздух, ни сокрушительных хлопаний по плечу, ни объятий, ни лобзаний, ни предложений вмазать по такому замечательному поводу...— никак не встретил возвращение Василия Пепеляева его родной трудовой коллектив!
Он не то чтоб обиделся. Он злобно заскучал.
Среди амбалов шел деловой заинтересованный разговор о том, сколько получают за выступление наши фигуристы в телевизоре.
—... И не два шестьдесят, а рубль восемьдесят. И не за каждый прыжок, а только за двойной ексель-моксель,— недолго послушав, раздраженно вступил в разговор Василий Пепеляев.
На него оглянулись, как на встрявшего в чужой разговор, но ничего не сказали. Тут же торопливо обратили внимание к новому оратору, который в развитие предыдущей темы начал рассказывать об одном малохольном из Кемпендяя, который хариуса прикармливает на халву и удочкой таскает во-от таких, не вру, рыбин.
— И не в Кемпендяевом это, а в Бугаевске,— с унылой сварливостью в голосе снова вмешался Пепеляев.— И не удочкой, а граблями. И не на халву, а динамитом.
— Ну что, орелики? Пошабашили и будя! – Бригадир грузчиков дядя Кузя поднялся, бодро собрал инструмент: рукавицы заткнул за пояс, стакан сунул в карман.
Пепеляева они словно бы и не видели и не слышали. Двинулись потихоньку к причалам, подчеркнуто разговаривая на сугубо производственные темы. Пепеляев вконец осерчал.
— Кузя!— крикнул он грубо. Тот остановился. Остальные пошли — заметно быстрее, чем до этого.
— Ты, я смотрю, червонец-то и не собираешься мне отдавать?
Кузя осмотрел Пепеляева спокойным расчетливым взглядом. Был он мужик тертый, битый и жадный. Червонец взял месяц назад, на пять минут — разойтись в сдаче с покупателем, которому он пригнал из порта грузовик асбестовых плит.
— Вася!— сказал наконец дядя Кузя и нагло, чисто улыбнулся.— Как же я могу отдать червонец, если я тебя не узнаю? А того Васю (тут он горько вздохнул) похоронили мы, похоронили, бедолагу... Ясно? И не шурши, покойник!
Все, конечно, было ясно: прощай, червонец, навеки!
Одним только и. оставалось утешаться, что, кроме Китайца и Кузи, никто ему вроде не был должен. А вот он — многим. “В случае чего,— решил он весело,— буду их прямиком на кладбище адресовать, к тому Васе! Пусть хоть такая выгода будет от этого глупства!”
Но все же — не будем кривить — расстроили Василия люди.
И конечно же не в презренном червонце дело.. (Он о нем, пока на Кузю не разозлился, вовсе и не помнил.)
Ну ладно, обиженно размышлял Пепеляев, направляясь к начальству, мать родная не признала, пусть... Для этого ей и склероз, и религиозный дурман, и общая темнота... Но вот когда родной производственный коллектив отворачивается, как от чужого, когда он выпихивает тебя, как пустяковую пробку из воды — вот тогда, действительно, незаслуженно обидно на душе становится. Выходит, не нужен я ему как ценный член, совсем не нужен!
...Секретарша Люся починяла колготки, приспособив для этого телефонную трубку.
— Ну ты молодец!— восхитился Вася.— Я битый час до Спиридона дозваниваюсь, у него жена тройню родила, а это ты, оказывается, трубку не, кладешь!
— Ври больше...— спокойно посоветовала Люська,— по телефону-то небось ни разу в жизни не звонил. Зря торопишься...
— Это почему?
— Про тебя уже было с утра заседание,— Люська перекусила нитку, поглядела колготки на свет и наконец положила трубку на место. Телефон тотчас зазвонил.— Аферист ты и самозванец, если чего не похуже, понял?— процитировала она резолюцию и с отвращением взяла телефон: — Кого?
— Ты это... все ж таки пропусти к нему...— растерянно попросил Пепеляев.
Спиридон Метастазис — большое начальство, больше некуда — встретил его с развеселым любопытством. С удовольствием отодвинул в сторону бумаги, даже уселся поудобнее. — Ну-ка, ну-ка...— заговорил он, доброжелательно улыбаясь.— Уже доложили. Ходит, дескать, такой. Дай-ка и мне поглядеть...
С полминуты разглядывал Пепеляева дотошно, как неодушевленный предмет, от лысой головы до рваных штиблет и обратно. Наконец вынес суждение одобрительное:
— Похож! Молодец! Похож, но вот только здесь... (он показал возле головы) что-то не очень. А вообще-то похож! Ну, а что врать будешь?— с искренним любопытством спросил он, готовясь слушать.
— Зачем врать?— с неохотой промямлил Пепеляев, почувствовав, что никого ни в чем не убедит.— В Бугаевске на берег отпросился, отгулы у меня были... Елизарыч и отпустил.
— Ишь ты...— удивился Метастазис,— и Елизарыча даже знает. Ну, давай дальше!
— А чего “дальше”? Спросите в Бугаевске, каждый скажет, что я там месяц почти околачивался.
— Спрашивал!— обрадованно воскликнул начальник.— Вот сию минуту, вот по этому самому телефону — спрашивал! И мне категорически ответили, что никакого-такого Пепеляева у них не было. Что ж делать?
Он был само издевательское участие, эта моложавая, гладко выбритая, бодрая, носатая сволочь. Телефон-то не меньше часа Люська в колготках держала.
— Документиками запасся?
— Так сгорело же, наверное, все...— лениво объяснил Василий,— Все на “Партизане” осталось.
— Вот!— возликовал неведомо отчего начальник, и перст в Пепеляева упер.— Вот именно! Документов у тебя нет. Никто тебя не знает. Но ты являешься и заявляешь: “Здрасьте!”, а я должен тебе верить? Кто знает, а может, ты чем-нибудь воспользоваться хочешь?
— Чем это?— тупо спросил Вася.— Воспользоваться?
— Не знаю чем, а хочешь! Обязательно хочешь! Иначе не заявился бы!— вдохновившись, продолжал глаголить начальник.
— Так на работу же куда-то надо...— сказал Пепеляев.— “Партизан”-то, говорят, сгорел.
—“Говорят”!— сардонически засмеялся тот,— Вся область, вся, без преувеличения, страна говорит о подвиге “Красного партизана”, а он говорит “говорят”! Стыдно! — и опять начальственный перст уперся в Пепеляева.— Преступно! Примазываться к подвигу...
— Чего-то я не пойму,— понесло вдруг и Васю.— Ну сгорели и сгорели, а откуда “подвиг”? И чем я виноват?
— Сгорели, спасая! И тем более преступно, гражданин не знаю — как звать, примазываясь, пытаться умалить светлую память...— и Метастазис начал перечислять со слезой во взоре: —...Епивана Елизаровича, Акиныпина, Валерия Ивановича Жукова... Василия Степановича Пепеляева...
— Так Пепеляев Василий Степанович — это я и есть! Разуй глаза, Спиридон Савельич!
Метастазис на глазах угас. Пошевелил бумажки на столе, поднял утомленные очи.
— Да...— будто бы с усилием вспомнил,— ...по поводу работы... Есть, дорогой товарищ, единые правила, нарушать которые никому не дозволено: без документов мы вас никуда принять не можем. Все!
Пепеляев вышел из кабинета, словно промокашки объевшись.
— Ну что, покойничек?— посочувствовала ему Люська,— Говорила же, не ходи.
