Неизв. - Гроза
– Я ей лучше водички холодненькой отнесу, вдруг у неё нет. – Люба взяла бутылку охлаждённой минералки и легконогой козочкой помчалась на участок Нины Антоновны. Возражений от мамы вслед не послышалось.
Вчерашний хмель сошёл мутной пеной, но драгоценные жемчужины-песни остались поблёскивать на светлом песке, чистые, недосягаемые для суеты и пошлости. Сердце вместе с ногами отстукивало каждый шаг до новой встречи, ветер обдувал плечи и играл с волосами, запотевшая бутылка холодила ладони.
– Лера! Вы дома? – позвала Люба, постучав в калитку.
Никто не отзывался, но калитка не была заперта изнутри. Воровато оглядевшись по сторонам, девушка вошла сама. Вот и сирень, которую Валерия вчера обломала для букета… Внутри всё трепетно и сладко сжалось: «Это вам, мадемуазель».
– Лера! Извините, если беспокою… – Люба постучалась в дверь домика.
За минуту ожидания сердце отбило в три раза больше ударов, чем было в ней секунд. Дверь открылась, и на пороге показалась, заспанно щурясь, Валерия в носках и наспех застёгнутой, выбившейся из джинсов рубашке. Причесалась она, похоже, пятернёй на ходу, а её сапоги стояли около двери, как странный привет из вестерна. Типично старушечью комнатку с древней мебелью, вязаными круглыми ковриками и цветами в горшках ярко заливал солнечный свет; он же блестел на стеклянном боку коньячной бутылки, пустой на три четверти (другой, а не той, что стояла на столе с шашлыками), и на пупырчатой корочке лимона на блюдце, от которого были отрезаны несколько ломтиков.
– У-у, да у тебя тут, похоже, случилось, как выражается мама, продолжение банкета, – усмехнулась Люба, переходя на «ты»: теперь их никто не мог слышать.
Валерия с шумом втянула воздух, встряхнула головой, протирая ладонями глаза, потом бросила хмурый взгляд в сторону стола с остатками «банкета» и усмехнулась:
– Да, кажется, это был уже перебор.
– Вот… – Люба неуверенно протянула ей воду. – Я тут тебе принесла… Как чувствовала, наверно, что пригодится.
– Да уж, – хрипло хмыкнула Валерия. – Спасибо, Любушка. О, холодненькая…
Из-под крышки с шипением вырвался газ, и она надолго приникла к горлышку, а основательно утолив жажду, смочила виски и лоб. Потом, что-то вспомнив, потянулась к вешалке:
– Да, точно, я же вчера в твоей шляпе ушла.
Люба вернула шляпу на крючок, скользнула пальцами в растрёпанные волосы Валерии.
– Оставь, это подарок.
Несколько мгновений Валерия с закрытыми глазами прислушивалась к прикосновениям, и её бледное лицо разглаживалось, становясь нежно-задумчивым. Когда веки поднялись, из чайной глубины её глаз на Любу дохнуло осенним холодом.
– Извини за вчерашнее. Я перебрала и потеряла берега…
– Незачем извиняться, Лер.
Приблизившись к ней вплотную, Люба оплела её шею кольцом объятий. Сердце скакало галопом, по плечам растекался плащ мурашек, а внутри ёкал и пульсировал горячий комочек. Валерия отвернулась – наверно, чтобы не дохнуть на Любу перегаром.
– Любушка, прости… Лучше забыть это.
Её ладони легли на плечи девушки и мягко, но решительно отстранили её. От этого прикосновения вниз по телу Любы стекала леденящая слабость, превращая руки в варёные спагетти, заполняя грудь и подкашивая ноги.
– Люб… – Валерия нахмурилась, обеспокоенно заглядывая ей в глаза. – Что с тобой? Ты прямо посерела вся… Ну-ка… На диванчик.
Каким-то образом Люба оказалась на старом советском диване с красно-чёрными узорами на обивке, а Валерия суетилась около стола:
– Чёрт, ни одного чистого стакана…
Ополоснув минералкой стакан, из которого она пила коньяк, Валерия выплеснула воду за дверь и наполнила его снова.
– Солнышко, а ну-ка, не умирай мне тут!
Она сидела рядом, расстроенная и встревоженная, и пыталась отпоить Любу водой, но помертвевшее горло не могло глотать. Жемчужинки-песни смывала холодная волна, и оставался только пустой песок – ни следа от ноги, ни рисунка, ни раковины.
– Вот, оказывается, каково это – забирать твою боль, – шевельнулись сухие, горчащие губы девушки. – Её очень много… Слишком много для меня.
Вздох Валерии защекотал ей висок.
– Девочка… Выкинь это из головы. Для тебя это – игра, эксперименты юности, а для меня – жизнь, понимаешь? Моё сердце уже не такое молодое, живучее и забывчивое, чтобы ставить на нём опыты. Всё не так легко, как пишут в книжках. Ты готова пойти против своей семьи, если потребуется? Готова потерять добрые отношения с мамой и папой? Довести до инфаркта бабушку?
– Они поймут… Они видели тебя и знают, какая ты… замечательная. – Онемевшие, будто после укола анестезии, щёки почти не чувствовали мокрых ручейков, только пятнышки оставались на подоле сарафана.
– Нет, это вряд ли. – Пальцы Валерии бережно вытирали лицо Любы, глаза дышали отстранённой, далёкой печалью. – Я тоже кое-что видела и кое в чём разбираюсь. Ты – единственная любимая дочка, над которой трясутся, умница, красавица… Кто ж тебя мне отдаст?
– Никто надо мной не трясётся. – Стакан в руках Любы поник, вода грозила вот-вот пролиться через край. – И вообще, я не вещь, чтобы меня отдавать. Я, вообще-то, совершеннолетняя и могу сама решать. Мы не в семнадцатом веке живём. Почему ты сразу говоришь «нет», даже не попробовав?!
Горькая усмешка чуть тронула губы Валерии, искривив линию рта.
– Потому что я хлебнула этого. Моя семья развалилась, когда мне было двенадцать лет: отец ушёл к другой женщине. Когда дома узнали о моей ориентации, отчим устроил скандал и драку. С тех пор я жила у бабушки. Поступать в институт пришлось в другом городе, где меня не знали. Я не хочу, чтобы тебе пришлось пройти через что-то подобное. Слишком дорогую цену тебе придётся платить, если ты шагнёшь на этот путь.
– Если придётся платить, я заплачу столько, сколько надо. «Но боль твою забрать сочту я лучшей из наград».
Солнце струилось в окна, за стеклом колыхались с майской меланхолией гроздья сирени, а яблони взорвались душистым бураном, усыпая все дорожки позёмкой своих лепестков.
– Втемяшилась тебе эта песня, – покачала головой Валерия с грустно-ласковой усмешкой, собравшейся лучиками около глаз. – Романтический бред.
– А по-моему, это и есть правда. Только её выдают за глупую романтику, которой якобы не бывает в реальной жизни. Просто эта правда не всякому по силам.
Выпив выдохшуюся воду, Люба поставила стакан на деревянный подлокотник дивана. Валерия встала и забрала его оттуда от греха подальше, привела в порядок блузку, озабоченно глянула на Любу.
– Так, всё, мой хороший. Успокаиваемся, слёзки вытираем. К своим тебе в таком зарёванном виде идти нельзя. Что обо мне твои родители подумают? Посиди, что ли, пока… Чай будешь?
Люба пожала плечами. Пальцы упрямо выковыривали из мокрого песка разбросанные и зарытые прибоем, дорогие сердцу жемчужины, бережно собирая в горсть, а Валерия налила воду в чайник, поставила на электроплитку и молча ждала у окна, пока он вскипит. Её залитый солнцем орлиный профиль отражался в стекле, рот затвердел и посуровел, брови хмуро и утомлённо нависли. До стона, до нежного писка хотелось подойти и обнять её, а сад беззвучно вздыхал зелёной живой картиной в оконной раме.
– Опа, тут чашки есть, – удивилась она, открыв настенный шкафчик. – А я-то стаканы чистые искала…
Чайные пакетики пустили янтарные «чернильные облака» в кипятке. Валерия плеснула себе в чашку коньяка:
– Я, если ты не возражаешь, подлечусь чуть-чуть… – И добавила с невесёлой усмешкой: – После тридцати, знаешь ли, с каждым годом всё тяжелее пить. Печень уже, видно, не та.
– Знаешь, мне было бы не так больно, если бы ты просто сказала, что я тебе не нравлюсь. – Люба топила и мяла чайной ложечкой пакетик в своей чашке.
Между бровей Валерии пролегла сумрачная складка, под ресницами темнела усталая тень.
– Солнышко, не трави душу. И так тошно.
– Лер, ну скажи, я тебе хоть чуть-чуть нравлюсь? – Пальцы Любы забрались на рукав Валерии, проскользнули под ткань, уютно уткнувшись в тёплую, чуть влажную локтевую ямку.
– Если я скажу, что ты самая прекрасная и удивительная девушка, которую я когда-либо встречала, тебе станет легче? – В глазах соседки мерцали горькие искорки, а на губах не было и тени улыбки.
Жемчужинки-песни, стуча друг о друга, жались к сердцу, и Люба грела их ладонью, маленьких и беззащитных. Было светло, колко, радостно – невыносимо радостно, до слёз.
– Это правда? Ты правда так думаешь?
– Правда. – Валерия сделала глоток обжигающего чая с коньяком, и в её взгляде проступила больная, как лучик осеннего солнца, ласка.
Люба несла боль этой встречи в себе медленно и осторожно, будто боялась расплескать сердце. Дорога вдоль забора тянулась тяжёлой, серой лентой, негнущиеся ноги деревянными ходулями скрипели по щебёнке. Мама в белом платке разводила в опрыскивателе средство от вредителей: на чёрной смородине она обнаружила тлю и клещей.
