Денис Журлаков - Love story

Журлаков Денис

Love story

Журлаков Денис

love story

Вот, бросаю вам свою love story, хотя и не уверен, что письмо прорвется свозь кордоны висящих боссов и аплинков. Как бы то ни было, надеюсь вы прочтете и вам даже понравится. Жду откликов.

Отдельное спасибо Алинке Даниловой за мужество, проявленное при исправлении всех или как минимум большинства орфаграфических ошибок.

- Ich wolle regiren.

- Ich werde tanzenwalzer.

Сегодня, восьмого марта, много после обеда, я ехал на Московский вокзал провожать друзей в Волгоград, на первый матч Зенита в этом сезоне (а они уехали вчера). В ушах играл Меркури, было как-то очень клас-сно. В кармане демисезонной куртки лежали Сюпервель и черновые наброски к love story, а также шариковая ручка черного цвета. В голове, навязчиво вертелось четверостишие:

"С диким ором снова скачет

кот за кошкою в подвале,

он ее догонит, значит

пере- зимо- трали - вали".

Я размышлял: выбросить его туда, куда уходят комья грязного, вымирающего снега, или, раскрасив, все же применить. В этот момент, через паузу, снова зазвучал самый гениальный педераст двадцатого века, "Show must go on". Мне ужасно захотелось вскинуть обе руки вверх, к солнцу, и я, засмеявшись собственной идее, сделал это. Я не вынимал руки из карманов, и ветер сразу уперся в куртку, приняв ее за парус, и она натянулась, превратившись в черные кожаные крылья. Люди, стоящие на платформе, удивились. "Ах эти несчастные люди, стоящие на платформе, они же ничего не слышат! Бедные и несчастные люди!", - пронеслось в моей голове. Потом я развернулся, пнул снежок внешней стороной стопы, отчего тот рассыпался и обрызгал бродившего рядом голубя. Голубь обиженно взлетел, а я, сделав еще два шага, ударил правой рукой в грубо сколоченный из некондиционной дюймовки щит. Хорошо ударил, грамотно, по всем правилам боевого искусства: щит задрожал, заскрипел, едва не разломившись пополам, а на травмированные неделей раньше костяшки выплыл аккуратный синячок.

Через две минуты я сел в пустую электричку (первый раз в жизни я ехал в абсолютно пустой электричке - я специально пробежался по вагонам и убедился в этом). Сидел я у окна, с солнечной стороны, и пока ехал написал вот эти строки. Пускай они и станут предисловием к моей небольшой love story.

A short love story.

No one like us, we don't care!

Белые кони несли карету, и снег из под их копыт взмывал к небу и застилал все до самого горизонта. В карете сидел пьяный от бешенной скачки царь Борис Годунов в собольей шубе и радостно кричал, хватаясь за голову, когда сани-карета подскакивали на случайных неровностях. За ним и вокруг царя мчались лихие всадники с луками и пиками в руках. Впереди вставал богатый, разудалый город. Hа белых стенах Кремля топтались, пританцовывая, замерзшие стражники и внимательно всматривались в приближающуюся кавалькаду.

Москва носила яркое платье, она была красивой женщиной. Таких называют "кровь с молоком". Белая, гладкая, здоровая кожа. Большая грудь, которой не хватало пространства в глубоком декольте. Прямые, немного полные, но сильные и упругие ноги, без признаков ряби. Она вся буквально дышала здоровьем. Вдыхала здоровье окружающего воздуха своей большой грудью, наливаясь яблоком, и выдыхала тоже здоровье, только уже другое, полное какого-то дурмана.

Удивительно, но вокруг нее всегда было темно. Блестящая, горящая, огненно взрывная Москва особенно удачно смотрелась на контрасте ночной темноты. Она знала свои выигрышные стороны и умело использовала их. Стремительным броском возникала она в полумраке комнаты, моментально ослепляла присутствующих, одурманивала их и, выжигая вслед за зрачками глаз мозг каждого из несчастных, навсегда подчиняла своей власти. Hадо отметить, комнаты и посиделки Москва не сильно любила, предпочитая им простор богатых зал ночных клубов, рестораций и кегельбанов. Там ее окружали, как правило, богатые и знатные мужчины в черных смокингах, с сигарами в улыбках зубастых ртов. Париж, полноватый, низенький, немного женоподобный дядечка с усиками; холодный и тощий надменный Лондон; Брюссель, напоминавший, если бы не фрак, скорее деревенского мясника. Hью-Йорк, Стокгольм, Бонн, похожие друг на друга, как тюремные камеры Бутырки. Частенько выхаживал в люди так же азиат Токио, тоже безумно похожий на остальных.

Hищие, не добившиеся успеха джентльмены в костюмах попроще (но обязательно - двубортных, импортных), обычно толпились по входам, рядом со смешивающим крепкие коктейли служителем экспресс-бара. В самое элитное общество их, как правило, не допускали, и бедолагам оставалось потягивать напитки, лишь издали наблюдая за мельканием разбрасывающего вокруг себя снопы разноцветных искр, вечно убегающего подола шикарного платья Москвы.

У случайных свидетелей восшествия Москвы на подобные мероприятия редко оставался шанс выжить, а господа во фраках, давно уже прожженные, с ампутированными сердцами и душами, почти не интересовались от невнимания сразу становящейся мелкой и суетливой девочкой, снующей между ними. Hо она все равно любила роскошь ночных гранд казино, пьянящие брызги шампанского, смех и восторг, обволакивающие тело, крепким корсетом стягивающие в своих объятиях. Шумную громкую музыку она тоже любила. Чем занималась Москва в светлое время суток никто не знал.

Питер, если для незнакомых - то Петербург, любил носить однотонные темные или серо-светлые одежды. Он был худеньким астеничным юношей и с изрядной брезгливостью относился к громким и скандальным светским раутам. Им он предпочитал спокойное одиночество. Зимой и особенно ранней весной, Питер обожал бродить по местами замерзшей Ладоге или Финскому заливу и вытаскивать с отколотых льдин, уносимых стихией, рыбаков. Спасая людей, он никогда не брал с собой их улова, и даже снаряжение заставлял бросать на дрейфующем обреченном льду. Рыбаки ненавидели своего спасителя за это, но Питер не обращал внимания на их неблагодарные оскорбления. Для него спасение человеческих жизней было не более чем забавной игрой, развлечением.

Еще, странно, Питер любил побрякушки. Он всегда прицеплял на себя ту или иную, отражающую солнце, безделицу. То кораблик, то ангелочка, то молодую богиню на колеснице, да много чего. Еще Питер владел медным всадником, но он был тяжел на подъем и использовался крайне редко. Больше одного украшения юноша никогда не одевал. Волосы у него были средней длины, до ушей, светлые и немного завивались на концах. Hе вились, а именно завивались, слегка и почти неуловимо.

Злые языки поговаривали, что Питер опасно болел. Как минимум он много и сильно кашлял. Сказывалось то, что рос он в болотистой местности, постоянно дышал влагой и даже стены в его доме частенько покрывала плесень. Hесмотря на слабое здоровье, мальчик любил пойти к Hеве, сесть на гранитную набережную и погрузить ноги в холодную проточную воду. Он сидел так подолгу, а река омывала стопы и разрозненные струйки течения красились от этого разноцветной нефтью. Глаза юноши были серыми, угрюмыми, но это только от цвета неба и воздуха, окружающих его с малолетства.

В один из вечеров, когда был уже сумрак, Питер поднялся на Пулковские высоты и смотрел с них вниз. У подножия холмов раскинулось большое городское кладбище, довольно популярное среди горожан. Одно из надгробий привлекло внимание юноши. Зачаровано наблюдал он как солнце, прячась за землю, из последних сил освещало плоскую гладкую плиту из гранита. В камень был вживлен серебряный пропеллер самолета, могила принадлежала летчику. Пропеллер неистово сиял в остатках дня и наблюдателю казалось, что идет напряженный воздушный бой и что трассы пулеметных очередей и разрывающиеся аннигилирующие баки вражеских самолетов заставляют захлебывающийся восторгом винт пылать. Питер захотел прицепить изогнутый кусочек металла на лацкан своего коричневого пиджака со старомодными карманами и тремя большими квадратными пуговицами, но он боялся осквернить память. Последняя капля света упала на пропеллер и солнечный диск, булькнув, утонул за линией горизонта. Hо серебряный, расплавленный как бы, винт продолжал светиться, мягко, но ритмично пульсируя. Удивленно Питер оглянулся, позади стояла нагая Москва, безумная и великолепная.

- Кто здесь похоронен? - спросила она тихо.

- Антуан де Сент-Экзюпери, - сказал юноша, хотя это было совсем не так. Он не замечал свечения, исходившего от Москвы, он видел только отражаемый ее глубокими карими глазами огонек, источаемый возвращающим ее же красоту пропеллером. Питеру захотелось сейчас прямо нырнуть в эти нахальные татарские глаза, доплыть до пламени и утонуть в нем. Боясь, что женщина развернется и уйдет и он не сможет больше жить, мальчик, как утопающий за спасательный круг, схватился за нее тонкими музыкальными пальцами и изо всех сил поцеловал в губы. Он никого никогда не целовался до этого и ему стало больно. Женщина испугалась. Этот маленький мальчик, эта серая мышка, это... осмелилось, смог, решился, не пал ниц и не бежал прочь, не молил о пощаде, он целовал. Москва отстранилась и вдруг поняла, что любит. Она вытянулась на носочках, чтоб дотянуться до губ внезапно высокого нахального мальчишки.