Виталий Амутных - Натюрморты

Амутных Виталий Владимирович

НАТЮРМОРТЫ

Старенький телевизор. Крышка панели управления отсутствует, сквозь щель

просматриваются агатовые внутренности аппарата. Сохранились только две кнопки,

красная и белая. Маленький оливково-серый экран обрамлен черным пластиком.

Облицован телевизор полированным деревом цвета перезревшего огурца. Сверху на

телевизоре эллипсоидной формы аквариум. Аквариум пуст. Нежная серебристая

пыль зрительно придает стеклу велюровую мягкость и размывает плетение обойного

рисунка за ним. Сюда же, в стеклянный эллипс, врезается угол коричневой рамки,

висящей на стене. Багетом с традиционными листьями аканта оправлена старая

фотография: молодая женщина в строгом платье прошлого века с глухим

воротником, доходящим до подбородка. Волосы гладко зачесаны и убраны назад

тяжелым узлом. Взгляд ровный, твердый, проносящийся мимо, не задевая

окружающего. Желтый картон вписывает портрет в аккуратный овал. В аквариуме

горят два отражения трехрожковой люстры, причем одно отражение перевернуто.

Эти звездочки выглядят довольно нарядно, будто имеют дальнее родство с

рождественской елкой. Справа от необитаемого аквариума небрежно сложенная

колода игральных карт, из которой высовывается по пояс бледный м

размочаленными уголками трефовый валет. Слева стопка писчей бумаги, на ней две

книги. Нижняя, потолще - №Д.С. Мережковский т.1». Верхняя, тоненькая –

«Гороскопы». На ее темно синей обложке с быками, львами, кентаврами,

скорпионами в хлябях грозовых облаков стоит белая фарфоровая чашка с засохшей

кофейной гущей на дне. Белый фон обоев неуклонно втягивает ее в себя, и,

возможно, совсем поглотил бы, если бы не тусклый глазок на золотой сеточке

ободка, не гаснущий, упорный.

«Скоро она приедет… Та-ак… Ну, что же… Ну, что же… Что же? Можно…

почитать книгу. Какая там страница? Двадцать четвертая? А, четырнадцатая! Более

всего был оценен форштевень, сделанный из комля отличного, росшего в поле дуба.

Впоследствии, когда я плавал в районе Кокосовых островов, он надвое расколол

коралловый выступ, не получив повреждения. Право, нет лучшего дерева для

корабля, чем дуб, растущий в открытом поле. Какая же я дубина! Что же я за

балдуин такой! Есть же яблоки! Это великолепно, что я позавчера не пожалел пяти

рублей. Под яблоки любая книжка лучше идет. И место нужно поменять. А то сидишь

в этом мягком кресле и чувствуешь себя одной из его потертых подушек. Скоро она

приедет. У нее такие узкие ногти и длинные пальцы. И всегда холодные. Интересно,

нормально ли это?»

На светлого дерева обеденный стол наброшено сложенное вчетверо тонкое

одеяло. Трудно угадать его первозданный цвет. Сейчас это что-то вроде

абрикосового. На уголке полуоторванная белая с черными циферками метка для

прачечной: 4П 5837. Загнутый край одеяла открывает третью часть столешницы,

светло-желтой с выразительными рыжими линиями сосновой текстуры. По столу

разбросана масса самых различных вещей. Они распределились почти равномерно,

так, что решительно стирают границу между бледно-оранжевой тряпкой и деревом.

Записная книжка в черном коленкоре, четыре синих фломастера, пустая пачка

сигарет «Столичные», несколько открыток, исписанных лиловыми закорючками, одна

– картинкой вверх: парень и девица в карнавально-ярких андалузских костюмах,

чайная ложка, полосатая оберточная бумага из магазина, пузырек темного стекла с

витаминами, брошюра «Есть ли жизнь на других планетах?», вязаные серые

перчатки… В центре высится массивный утюг с черной пластмассовой ручкой.

Никелированный бок его кое-как отражает разбежавшуюся по столу мелочь. С другой

стороны к нему прильнул мятый лоскут газеты, из-под которого пестрой змейкой

выныривает электрический шнур. Он прокладывает под открытками и бумажками

замысловатый путь, лишь кое-где показывая тонкое гибкое тело, и кладет свою

квадратную голову-вилку о двух жалах на выщербленный угол стола.

«Ведь тебе не понять

Моих страстных речей,

В сердце грусть не унять

Блеском чудных…

Сыро. Как-то сыро. Да, очень сыро. Это оттого, что белье приходится сушить в

комнате на радиаторах. Может быть, ей не понравится, что так сыро? А что делать?

Балкона у меня нет, а в прачечную такие вещи не принимают. Да и стыдно. Впрочем,

к сырости нетрудно привыкнуть. Я вот живу – и ничего. Телевизор не работает. Радио

включить? Ай, там все одно. Конечно, забавно было бы узнать, что Хусейну

раскровянили его жирную физиономию. Недурно, если бы и Бушу показали места

зимовки раков… Так нет же, все треплются, треплются. Ой… Опять сердце. С чего

бы это? Надо красоднев заварить. Или боярышник. Лучше, наверное, и красоднев и

боярышник тоже».

Оконная рама ждет покраски не первый год. Но все равно она довольно таки

белая. Ряд гвоздей зачем-то вбит в нее. Некоторые из них замазаны краской. На

одном гвозде болтается обрывок лохматой веревки. Подоконник тоже еще бел, если

не принимать во внимание бурые извилистые подтеки. Радиоприемник. Можно и

марку прочесть: VEF-201. Черно-серебристый, он выглядит просто щегольски рядом

с повылезшей из щелей грязной ватой – столько на нем разных симпатичных

значков, ручек, антенна. Здесь же, на подоконнике, баночка из-под детского питания.

«Пюре яблочное со сливками гомогенизированное». Под надписью румяный заяц,

грызущий морковку. В баночку помещена крупная луковица. Белые ее корни сбились

в плотное мочало, а зеленые стрелки хоть и бледны, все же напоминают о

возможном солнце. Возле баночки с луком даже на вид липкая бутылка, что дает

основание думать: там находилось подсолнечное масло. Рядом с ней ее родная

сестра, к горлышку которой прикреплен розовый огарок свечи. Но эта бутылка

смотрится не в пример первой привлекательно, чем она обязана ажурной мантии

застывшего стеарина. Недопитый кофе в граненом стакане. Алюминиевый термос с

изысканно тонким китайским рисунком: птичка, вероятно, иволга, на красной осенней

ветке. Вследствие узости подоконника все предметы выстроены строгой шеренгой,

что придает каждому из них особую значительность и торжественность. Между

стеклами рамы набилась пыль, какая-то труха, пара вишневых косточек, сухой

мотылек кротко сложил крылышки. Из-под верхних серо-рябеньких выглядывают

янтарные с шоколадной каймой. А за окном туман. Правда, и стекла-то не слишком

прозрачны, но все равно туман широк и такой дремучий, что стоящие в нескольких

метрах от окна деревья кажутся только его уплотнением. Зима, что ли…

«Завтра она приедет. А я как-то совсем не готов. Что я? Может быть, нудны

слова? Я никогда не знал слов. Но полно, полно… Разумнее всего лечь спать и уже

завтра… Утро вечера мудренее. Как назло сна ни в одном глазу. Чтобы скорее

заснуть, нужно представлять что-нибудь вьющееся или текущее. Усики винограда,

языки пламени, гребень в длинных черных волосах, медленный крупный дождь,

лунную дорожку на озере, голос павлина, атласную ткань, время от века до века…

Еще хорошо воображать себя окукливающейся гусеницей: нити шелковые тебя

спеленывают, кожа твердеет и замирает. А иногда помогает заговор от зубной

скорби. Месяц ты, месяц, сними мою зубную скорбь, унеси боль под облака. Моя

скорбь ни мала, ни тяжка, а твоя сила могуча. Мне скорби не перенесть, а твоей

силе перенесть. Вот зуб, вот два, вот три: все твои; возьми мою скорбь. Месяц ты,

месяц, сокрой от меня зубную скорбь!.. Завтра…»

Две плоскости, красной портьеры и ковра с зигзагообразным рисунком, тоже

красного, но более темных тонов, образуют угол. В углу небольшое трехстворчатое

зеркало на тумбе, покрытой стеклом. Под стеклом квитанция № 00856: «подметки

полиурит. – 7-20, стельки - 2-40», проездной талон с записанным на нем номером

телефона, пожелтевшая телеграмма. «Примите наши соболезнования поводу

безвременной кончины Надежды Александровны – Юрьины». У самого основания

зеркала два полупустых флакона с одеколоном. В одном жидкость изумрудно-

зеленая, в другом едва желтая. Тут же перегоревшая лампочка, отчего один бок у

нее поблескивает вороненым металлом. Три замызганных десятирублевых бумажки