Не хочу в рюкзак - Каленова Тамара Александровна
— Что? Повтори!..
— Да. Станешь. Скоро! Глупый мой...
— Вот почему ты здесь, — едва слышно прошептал Измаил.
— Не рад?
— Как ты можешь?!
— Ну, ну, не сердись... — Маша счастливо улыбнулась.
Хорошо, что эту ее улыбку никто не видит! Такая эгоистическая, слепая от радости улыбка. Да, сейчас Измаилу плохо. Гришке — очень плохо, но она, Маша, не виновата, что в ней бьется что-то безудержно-счастливое. Все живы, это главное. Они снова вдвоем, в своей комнате.
XX
Славка проспал до десяти утра.
— Ну и дела! Опоздал на работу! — Он вскочил и стал суматошно одеваться, не попадая в штанины, в рукава.
Именно сегодня ему хотелось прийти первым, чтобы с восходом солнца принимать от людей восторги, удивление, похвалы — все то, что, по его убеждению, неизменно сопутствует человеческой славе. А тут— проспал!
Он пулей вылетел из дому.
Всю ночь шел дождь со снегом. Ботинки сразу промокли, и капли грязи усеяли брюки.
Славка ничего не замечал, он мчался к своему дому. Славка любил теперь его сильнее всех других зданий. Он заранее гордился им.
Пока добирался до объекта, снова пошел дождь, сменившийся тихим снегом.
Еще издали Славка заметил, что возле прорабской полно народу. Сердце ёкнуло в радостном предчувствии.
Славка нырнул в толпу. Здесь были рабочие, женщины с хозяйственными сумками, два-три человека из управления.
— Вон мастерок пришел... С его и спрос берите, — услышал вдруг Славка голос Минеева.
Славка с готовностью вытянул шею, желая показать, что он здесь. И вдруг что-то острое толкнуло его в плечи, в лицо, в заполненное радостью сердце.
Он увидел свой дом, свою гордость, свой эксперимент.
По стенам сочились грязно-рыжие потеки. Дом был облезлым, уродливым до отвращения. Стекла заляпаны мутной краской, во многих местах разъедена штукатурка.
Электрик сматывал кабели от прожекторов. — Ничего себе!.. — пробормотал Славка. На дом было страшно смотреть. Славка торопливо пошел в прорабскую, перебирая в уме цифры, проценты. Где он мог ошибиться? Вспомнил, как прошлой ночью кричал Минееву: «Шуруй, Степан Алексеевич!» И покраснел.
«Интересно, что думают о нас люди, которым мы смело отдаем приказания и распоряжения? Что думают те, кто наши безумные проекты обращает в осязаемое, в предмет, в нашу славу или позор? Что?!»
Славка не мог отвести глаз от своих промокших, обледенелых ботинок, засел за столом, как в засаде, намереваясь принимать удар за ударом.
И не ошибся. Начальник производственно-технического отдела, отряхиваясь от липкого снега, вошел в прорабскую и сказал:
— Что за маскарад? Через три дня госкомиссия. Объясните, товарищ мастер!
— Н-не знаю, — ответил Славка.
— Кто же, позвольте вас спросить, должен знать?
— Я.
— Тогда отвечайте!
— В самом деле, не знаю... Считал, было правильно... — Славка протянул ему свои расчеты.
Начальник швырнул их в сторону и сказал устало, но еще терпеливо:
— Мне нужен проект! Документ, который для вас закон. Он, если хотите, ваш судья, бог и за-щи-та! А это безобразие, — он кивнул на дом, заглядывавший своим грязным боком в косо прорубленное окно, — есть в проекте?
— Нет, — твердо ответил Славка, так как хорошо знал, что его эксперимента, ставшего за одну ночь «безобразием», в проекте нет.
Начальник почти равнодушно, как о решенном, сказал:
— Я отстраняю вас от работы. Но предупреждаю: на этом дело не кончится... До свидания.
Через несколько минут Славка услышал, как он отдал распоряжение кому-то обдирать стены вместе со штукатуркой, и поник головой.
В дверь осторожно, как в палату к тяжелобольному, постучали.
Славка не поднял головы: сегодня он мог реагировать только на окрики, ругань, стук по столу кулаком.
— Можно? — спросил женский голос. Славка поднял голову. Перед ним стояла Зоя.
«И эта здесь! — тоскливо подумал Славка. — Сейчас начнется: «Где разрешение лаборатории? Кто будет отвечать за убытки?..» Но Зоя ничего этого не сказала.
— Я подумала... — суховато сообщила она. — Может, на клею надо было...
Славка ошалело посмотрел на нее. Неужели это говорит она, та, которая, бывало, из-за всякой мелочи поднимала скандал?!
Зоя, поймав его удивленно-благодарный взгляд, посуровела еще больше.
— А вообще-то рак-отшельник ты! Все один да один... Это ж дело нужное, можно сказать, государственное... — И, не удержавшись, Зоя добавила: — Кто теперь будет отвечать за убытки?
Когда все разошлись, Славка выбрался из своей засады, ушел с объекта.
По дороге он попытался хладнокровно подсчитать синяки:
Увольнение с работы — раз.
Засмеют ребята — два.
Клюев — три.
Глаза Минеева — четыре.
Самый же ощутимый синяк, самый большой — провал эксперимента! Рухнула мечта о единственном, о первом в городе доме горячего цвета с ослепительно-голубыми рустами! Эта рана долго не заживет.
Под ногами лежал снег, белый, ко всему безразличный. Снег-то лежал, сугробы до крыш наметет сибирская зима... А горячего дома не будет!
Славка ускорил шаги и, чувствуя, как болит все тело, заметался по городу. Куда деться? Где найти лекарство для своих ран?! Лекарство, которое бы подействовало сейчас, немедленно?
И только тогда, когда его несколько раз дружески пихнули в плечи и прокричали что-то шутливое прямо в ухо, он понял, что автоматически, помимо сознания, пришел все в то же общежитие. Что стоит в дверях и мешает всем. А народу, бежавшего на лекции и с лекций, было в это время видимо-невидимо.
XXI
Лида пробралась в больницу, где лежал Гришка, нелегальным путем: с черного хода, надев больничный халат.
Когда же ее обнаружили, не хватило сил прогнать — таким неистребимым упорством сверкали серые, в светлых ресницах глаза. Кроме того, Лиду здесь знали — в этой больнице она лечилась.
Гришка был в бессознательном состоянии. Ему только что ввели физиологический раствор, и он как будто уснул. Лицо у него стало синеватым, небритые щеки и подбородок казались присыпанными серой землей.
Лида села на табуретку и принялась ждать.
Чего ожидала она? Того ли, что он очнется, откроет глаза, узнает ее?.. Или того момента, когда к неподвижному лицу начнет возвращаться краска?
Часовая стрелка сделала круг, потом второй... Лиде вдруг стало страшно. А что, если это ожидание превратится в бесконечность?
Она бесшумно подошла к кровати, опустилась на колени, приблизилась лицом к Гришкиному лицу, почти: коснулась его...
И неожиданно для себя поцеловала его в сомкнутые горячие губы.
Лицо Гришки вздрогнуло, но глаз он не открыл.
В Лидином сердце что-то прорвалось. Она принялась судорожно гладить его по лицу, по волосам, по плечам.
— Ты мой! — шептала она горько. — Мой Гришка!
Под одеялом чувствовалась тонкая, гибкая фигура парня, с необычайно широкими, как крылья, плечами.
Скрипнула дверь. Лида отдернула руку, поднялась с колен.
На пороге стояла худая женщина в косо наброшенном на плечи белом халате. Она была еще не седая, но печать непроходящей усталости делала ее старой. Лицом она сильно походила на Гришку, лежавшего в беспамятстве: такие же впалые глаза, такие же руки, знакомые с любой работой.
«Это мать», — поняла Лида. И отступила.
Женщина склонилась над сыном. И вдруг вся ее усталость исчезла. В один миг она узнала, что сейчас необходимо ее сыну. У Гришки горели губы. Мать взяла полотенце, смочила водой из графина, приложила краешек к его губам.
Гришка задышал спокойнее. Тогда мать подсунула сухонькую руку под его голову, положила удобнее. Расправила на подушке складки.
Лида оцепенела. Никогда прежде простые движения, простые мысли, читавшиеся в этих движениях, не действовали на нее так потрясающе. Она смотрела на полотенце, на графин с водой.
