Мертвые воспоминания - Ирина Родионова
Возвращало оно и Галкину маму.
— Пришли, — Палыч остановился перед лавочкой без спинки: сплошь облезлые за зиму дощечки, прежде яркие, красно-желтые. Постоял, словно не пускало его что-то. Добавил:
— Третий этаж.
Сумка с пергаментом-планшетом и стеклянной банкой у него на плече виделась неподъемной — Палыч весь перекашивался, одной стороной тянулся к земле, того и гляди упадет, утонет в мути из талого снега.
— А вы не пойдете? — уточнила Галка, заглядывая ему в лицо.
Палыч вздрогнул, кивнул, погладил рукой лысину, успокаиваясь. Первым подошел к домофону.
Квартира оказалась однушкой, это всегда счастье: чем меньше квадратных метров для уборки, тем больше времени останется на общение и разбор памятных вещиц. Квартира была полна чужих воспоминаний, обрывков памяти, мелочей и мебели — тоже плюс, значит, с пустыми руками они не уйдут, хоть белый короб и остался забытым у Даны в гараже. Ее мать подумывала продать бесполезный гараж и заодно отцовскую колымагу, но Дана экстренно учила билеты по вождению и грудью вставала на защиту старенькой боевой пятерки.
Гараж тоже пока был только ее местом, надежное убежище, пристанище для души.
На этом плюсы праздничной, пост-выставочной квартиры заканчивались. Стоило распахнуться входной двери (обитой липковатым старческим дерматином, с позолочено-зелеными кнопками), как в ноздри шибанул знакомый запах: трухлявая мебель, залежи пыли и желтой бумаги, подгнившие овощи за холодильником или на подоконнике, вонь и теснота…
Галка застонала в голос, к ней присоединилась чихающая Кристина.
— Опять свалка! — Галка надеялась, что квартира после огромной Кристининой мечты, ради которой (и ради сохранения памяти своих подопечных, конечно) они столько перебрали, столько выбросили и столько оставили на черных закопченных полках в гараже, что обидно, и жалко было… Сродни предвкушению новогоднего волшебства: стоишь такой, в бантике и с бенгальским огнем в руке, смотришь в окно, за которым вот-вот мелькнет седобородый волшебник, а за стенкой дерутся пьяные соседи, мама дремлет под пледом, потому что поздно вернулась с работы, достала с вечера приготовленные оливье и селедку под шубой, а от шампанского ее совсем развезло… Ни волшебства, ни праздника. Галка в такие моменты приклеивалась к кухонному окну, смотрела на чужие салюты и объедалась конфетами из школьного подарка, а потом прятала фантики на дно мусорного ведра, чтобы мама утром не устроила выволочку.
Мама…
Она сама. Мысли приходили все чаще и чаще.
— А вам все чистенькое и прибранное подавай, — заворчал Палыч каким-то тихим, почти неразличимым голосом, словно домовой. Закрыл дверь, вдохнул полные легкие, постоял, разглядывая то наваленные в углу ботинки, то вязаный из старых ниток половичок. — Было бы так, вас бы и не звали. Разувайтесь давайте, не топчите.
— Так все равно нам мыть, — фыркнула Дана, но мокрые ботинки сняла, и даже тепло-влажные носки в них сунула, оставшись босиком.
— Зато сколько памяти, — почти в восхищении пробормотала Маша, которая уже заглянула в единственную комнату.
— Ага, даже слишком много на нас, — Кристина протолкнула ее в зал и вошла следом.
Галка ненавидела такие квартиры: захламленные, заваленные сломанной или расшатанной мебелью, никому не нужным желтым тюлем, смотанным в тюки и перевязанным бечевкой (выбросить-то жалко); с подшивками эротических газет или народными рецептами в брошюрах на тонкой дешевой бумаге, в секретерах и мебельных стенках, где из каждого шкафа потоком низвергалось все, что годами, десятилетиями напихивалось и утрамбовывалось, копилось, хранилось… Тут не было грязи, присущей квартирам стариков, когда под подушкой находились очистки от колбасных кругляшей, а пятна разлитого у плиты кефира подергивались зеленой корочкой плесени, нет. Здесь просто было все, что удалось нажить одному человеку, неизвестно зачем оставленное, сложенное друг на друга, наваленное впопыхах. Потом разберется, главное, что лежит.
Палыч пощелкал ручками старенького красно-белого радиоприемника в пластиковом корпусе, Кристина достала из хрустального блюдца связку перепутанных, связавшихся узлами янтарных бус, Маша откопала среди журналов и бумаг черно-белые фотографии с измахраченными краями, Дана нашла сальные, стоптанные тапки.
Квартира давила. В ней не было воздуха, не было света — ранняя весна не пробивалась, и хоть за окнами ветви деревьев ощетинивались голыми, колючими, безлиственными, тут уже стоял предвечерний полумрак, и пришлось зажигать пыльную люстру. Тусклые желтые лампочки не сильно помогли разогнать тени по углам — потому что углы были завалены одеждой, свернутыми коврами, журнальными вырезками в рамках, ящиками из-под рассады, мешками с землей (землю-то зачем хранить?!), пустыми банками из-под кофе, коробками из-под чая, майонезными баночками и…
У Галки зарябило в глазах. Ей хотелось уйти, выйти покурить в подъезд, там пахнет кошачьей шерстью и лужицами грязной воды с их ботинок, но там проще, там нет такого столпотворения вещей, где каждая кричит: посмотри на меня! Я, я особенная, меня с восьмидесятых хранили в этом углу, я здесь прожила больше, чем обои или деревянный скрипучий пол, так отдай мне дань уважения, хотя бы пять, хоть три секунды не отводи взгляда…
Вещи шептали, зазывали, как продавцы мяса на рынке. Галка замечала, что этот хламовник действует на всех гнетуще: примолкли, разглядывая светлые пятна на стенах вместо картин, пустые трехлитровые банки с глянцевыми боками, брошенную вышивку, пучеглазую птица с ярко-синим хвостом…
— Мечник Аню… Анна Вадимовна, двадцать один год.
— Да не поверю, — Кристина открыла дверцу бара в деревянной стенке, и на ладонь ей выпрыгнула пустая коробка из-под полароида. — Она еще не родилась, когда тут начали собирать эти… «сокровища».
Губы ее исказило гримасой. Галка поняла, что не одна чувствует на себе тяжелый взгляд мертвой квартиры. Притихла и Маша, зарылась взглядом в одну из самых небольших и миролюбивых на вид куч.
— Правильно говоришь, — вздохнул Палыч и почесал шею, — это квартира ее бабушки и деда. Вернее, даже бабушки — когда она родилась, деда уже не стало, она и не знала его никогда.
— Значит, это бабушка как муравей сюда столько натащила?
— Она. Единственное, что в ней было… ну, не плохого даже, так — неприятного. Ничего не могла на помойку вынести, особенно того, что ей напоминало… Ладно, мы про Анну Вадимовну тут. Двадцать один год, сердечный приступ.
— Еще маловероятней, — влезла Галка, только бы не вслушиваться в глухой утробный шепот. — Какие проблемы с сердцем в двадцать лет?
— Врожденные, недообследованные. А она спортом увлеклась, бегать стала, думала, что толстая. В обморок несколько раз свалилась, мать ее отговаривала, просила к терапевту сходить, а
