Как закалялся дуб - Борис Вячеславович Конофальский
— А теперь иди, братец, в камеру. Иди, дорогой, привыкай потихоньку к тюремному быту.
— Что же вы делаете? — всхлипнул бедолага Рубен.
— В камеру! — рявкнул Вальдерони. — Пошёл в камеру, осёл. Там твоё место. Ну! Встать!
— Сволочь он, Попеску, — тихо сказал Мотря, — куря моего сожрал, да и в тюрьме он уже сидел, ему не привыкать.
— Ну так что? — спросил Подлески. — Будем писать или тебя всё-таки в камеру отправить?
— Я точно знаю, — продолжал цыган, не слыша его, — он сожрал. А что же мне его, ворюгу, жалеть. Буду писать, что же делать. Буду писать. Не будут в следующий раз чужих курей жрать.
Когда дело было сделано и протокол допроса с крестиком Рубена лежал на столе, Подлески подошёл к окну и несколько секунд смотрел на дождь.
— Ну вот, — сказал Вальдерони, — начало есть. Теперь они друг на друга всё что угодно наговорят. Теперь всех посадим.
— Давление скачет, зараза. У меня опять начала голова болеть, — произнёс старший следователь.
— Может, за порошком послать? — спросил младший. Сам он сидел на месте задержанного с неизменным сводом законов в руках.
— Знаешь что? — вдруг спросил Подлески.
— Что? — поинтересовался младший.
— Вот смотрел я на тебя и думал, что время на тебя, подлеца, я потратил не напрасно. Кое-чему ты, конечно, научился.
— Да с этим цыганом и дел-то особо не было. Такого и школьник расколет, — скромничал Вальдерони, польщённый похвалой старшего коллеги.
А Подлески продолжал глядеть на дождь, на людей, которые прыгали через лужи, на серое небо, на промокшую лошадь, впряженную в бричку. Смотрел и размышлял вслух:
— Интересно, а кто же всё-таки спёр этот кофе?
— Так, по-вашему, его не цыгане украли? — удивился младший.
— Думаю, нет. Чувствую интуитивно. Никаких фактов, никаких мыслей, одна интуиция: не цыгане.
— А нам-то не всё равно? — спросил Вальдерони.
— Ой, — тяжело вздохнул Подлески, — молодой ещё, дурак совсем.
— А вы объясните, может, пойму.
— Ты лучше пошли кого-нибудь к доктору за порошками, а то чувствую, что башка у меня треснет скоро, — устало отвечал старший следователь Подлески.
Глава 10
Преступление и наказание
Последние дни выдались тяжёлые, напряжённые, да ещё и дождливые. Буратино похудел, устал и повзрослел буквально за неделю. Он многое успел сделать за этот маленький промежуток времени, но главным своим достижением парень считал статью, которую ему всё-таки удалось протолкнуть в газету. Пиноккио уже стал понимать всю силу и важность печатного слова. И ему во чтобы то ни стало хотелось закрепить свои позиции. А именно, он искал средства влияния на мадам Малавантози.
Поэтому дождливым утром, промокшие и голодные, Буратино и пудель мадам редакторши стояли у её дома. Служанка, открывшая им дверь, увидела эту промокшую парочку, жалостливо взвизгнув, схватила собаку на руки и закричала:
— Синьора, синьора, молодой человек нашёл вам вашу собачку.
В доме начался небольшой переполох, охи, вздохи, поцелуи, женские вопли и жалостливое скуление. Так продолжалось минут пять, и все эти пять минут Пиноккио скромно стоял в прихожей, слушал всё это и грустно думал: «Какие же бабы всё-таки дуры». Он бы подумал ещё что-нибудь интересное, но не успел.
— Где он? — донёсся из комнаты красивый голос красивой женщины. — Где этот герой? Я хочу его видеть.
Тут же в прихожей появилась служанка и произнесла:
— Синьора Малавантози желает вас видеть, синьор, проходите.
Сердце мальчика забилось в таком темпе, что он чуть не упал, его ноги стали ватными, а самому ему стало страшно. Он прекрасно помнил о награде, которую ему обещала красавица за спасение собаки. Наш герой на секунду представил себе этот сладостный мир откровений: «Вот сейчас она встанет, подойдёт ко мне и обнимет. Её великолепная грудь коснётся моей груди, — это он, конечно, загнул, так как синьора Малавантози была на полголовы выше его, — её алые губы сольются с моими губами, её нежные руки обовьют мою шею. А потом мы предадимся безудержной, дикой страсти прямо на полу, на ковре, недалеко от буфета». Такие картины мерещились нашему герою, это потому, что он не знал женщин. На самом деле всё сложилось несколько иначе.
— А, это вы, мой верный рыцарь, — сказала красавица, вовсе не собираясь вставать с кресла, а только протягивая руку для поцелуя. Ах, как она была обворожительна в своём полупрозрачном пеньюаре. А собакоподбное существо, сидевшее у неё на коленях, залилось остервенелым визгом, заменяющим этой породе лай. Грязный и голодный пудель вовсе не хотел, чтобы его мучитель целовал руки его хозяйке. — Ах, не ревнуй, мой милый, не ревнуй. Это же твой спаситель, — мелодично произнесла женщина, обращаясь к существу, чьи далёкие предки некогда были собаками.
Но пудель, ещё недавно получавший от этого спасителя пинки, имел на сей счёт свои мысли, и поэтому продолжал визжать, протестуя против лобзания рук.
— Ах, какой ты у меня Отелло, — восхитилась красавица, — как ты любишь свою мамочку, — тут женщина поцеловала это существо в нос, а пудель ответил на поцелуй слизыванием с её губ помады.
Как это ни парадоксально, картина сия не вызвала у мальчика слёз умиления, а, наоборот, скорее имела обратное действие.
«Фу, какая мерзость, — думал он, глядя на это, — надо будет ещё раз спереть собаку и утопить её в море».
— Ах, ну расскажите же мне, мой юный герой, как вам удалось спасти Рексика? — оторвавшись от лобзаний, спросила синьора редакторша.
— Всё просто, — скромничал Буратино, — я выследил похитителей, пробрался ночью к ним на ферму, оглушил троих или пятерых дубинкой и, сломав замок сарая, освободил всех собак, включая вашу.
— Ах, как это благородно с вашей стороны глушить этих негодяев дубинкой и спасать собачек. А эти похитители, наверное, очень страшные люди?
— Ничего особенного: воры, убийцы, обыкновенные подонки. Лучше расскажите, сударыня, как вам удалось уговорить мужа напечатать статью?
— Статью? — удивилась синьора Анжелика. — Ах, да! Но я ещё не говорила с мужем о статье.
— Не говорили? — в свою очередь удивился Буратино. Удивился — это мягко сказано, он просто опешил, потому что статья была уже напечатана.
Сам Пиноккио её ещё не читал, но при вчерашнем разговоре
