Сирингарий - Евгения Ульяничева
А вокруг — ровно вмерзли, застыли все, столбцами вытянувшись. Цветы огневые и те завяли, уронили лепестки. Темно сделалось.
Сумарок живо свой светец вытянул, на руку посадил, сечень выбросил, супротивника ища.
Зашевелилось во мгле. Стукнуло, ровно по железу железом. Мелькнуло в темноте гладкое, черное, во всполохах рдяных. Мелькнуло-сокрылось.
— А ну, покажись, чем бы ни было! — крикнул Сумарок, оружие не опуская.
Люди так же стояли ослопами, ко всему безучастные.
И сущ явил себя.
— Что ты такое, — пробормотал чаруша, отступая.
Было тело суща гладко и длинно, в прихотливой резьбе, по бокам торчали два гребня — ровно плавники колючие ершовые. Двигался сущ по-змеиному; из груди выходила не одна шея, а со-множество, будто пень в щепу молнией разворотило. Сущ плавно, смолой текучей, обогнул одного человека, второго… Ровно не интересовала его плоть. Голова была одна, и глаза у ней — странные.
Вспомнилось Сумароку, где прежде такие глаза видел — у рыбиц в Черноплодке.
Прочие щупы подрагивали, будто воздух трогали; раскрывались на концах лепестками, что цветы…
Нешто от тебя, страховидло, Кут смерть принял, подумал Сумарок.
Начал пятиться, надеясь обманом увести суща подальше от людей.
И тут сущ запел. Не как птицы поют, горлом, а ровно всем телом играя: шла песня от острых нитяных крыл, от чешуй узорных, от лепестков.
Гофрированная, сказал чужой нежный голос.
Песня та была без слов, как гул-гомон.
— Чаруша! — крикнули издалека.
Сущ плавно повернулся на голос.
И — исчез.
Сумарок выругался.
— Калина! — отозвался. — Здесь…
Не досказал: распалась земля, точно какой баловник шкуру скользкую дернул из-под ног. Сумарок камнем канул, едва поспел за край зацепиться. Зашевелилось внизу, загудело…
Вцепились ему в ворот, вытащили.
— Что за шутки, чаруша?! — сердито выговаривал Калина. — Нашел время!
Не дослушав, схватил мормагона Сумарок, оттащил дальше от распадка, и как раз — вынырнул сущ, схватил пастью пустой воздух.
— Что за… уродище?!
— И я таковое не знаю, — потрясенно признался Сумарок, ловя светцом тварь.
Та из ямы выросла-вытянулась, гибко метнулось к ним — Сумарок только и успел рассмотреть, что лепестки когтями-серпами обернулись.
Чтобы ловчее карабкаться-охотиться, подумал спешно.
Отпрыгнул, а мормагон, напротив, вперед вышагнул, да приветил — ударил-плеснул будто бы опахалом али вервием каким, от себя-вверх.
Вспыхнуло то опахало, ровно веник сухой, до жилок разгорелось, а сущ попятился.
Краем глаза чаруша приметил, как скользнул из темноты кнут, едва успел перехватить.
— Стой! Нельзя! Зашибешь кого!
— На то и расчет!
— Ну так Калина там!
— На то и расчет!
Калину тут в них бросило, что биток — смело с ног обоих.
— Кажется, оно огня пасется! — сказал Сумарок.
— Кажется? Огня или света, чаруша? Говори конкретнее!
Взъерошенный Калина откатился в сторону, рванул пояс свой чудесный, плеснул им в воздухе — и обернулся пояс гибкой сталью семиузорчатой.
— Цветов огневых сторожится, а от света моего ничего ему не делается… Вот, смотри, — быстро пояснил Сумарок.
И посветил — да прямо в оскаленные пасти: успели лепестки когти-жала головами-челюстями обернуть.
Бросились врассыпную, а сущ рядом пролетел, царапнул воздух, обдал земляной крошкой, вновь в темноту нырнул, как в прорубь.
Калина едва успел его оружием прижечь.
— Какой многофункциональный, — выдохнул Сумарок.
— Он на твой светец летит, что мотылек на огонь, — догадался Калина, выплевывая землю, — на него и приманим. Заставь его из земли выбраться да на Буй-Огонь кинуться — мы его прижмем, а ту орясину и запалим.
— Сделаю, — кивнул Сумарок, принимая старшинство мормагона.
Помахал светцом над головой, отступил, уводя суща.
— Ты, кнут, его поддержи, а я покамест с Маргой орясину запалю.
Сивый молча голову нагнул, следом за Сумароком отступил.
Мормагон вживе Маргу отыскал. Марга крепче прочих помнила: буде неладное творится, надо хорониться. Хорониться она, Березыне дочка, умела, как никто.
— Марга, умница, девушка моя березовая, выручай!
— Что такое, Калина-молодец?! Как подсобить?
— Надобно тебе Буй-Огонь запалить, да поскорее. А я тем временем ловушку сочиню, чтобы суща уловить. Помнишь, как с чагой сладили? Так и здесь дружно успеем.
— Сделаю! — сжала кулачки Марга.
Улыбнулся ей Калина сердечно, вытряхнул из кошеля на ладонь горючий-горячий камешек.
— Вот, возьми мое орудие верное. Как окажешься наверху, где чаши ставлены, жги-поджигай. Да не рискуй попусту, не пытай судьбу, быстро возвращайся. А я силок какой выдумаю…
Марга умчалась.
Мормагон же свистнул к себе прутяных — их злое обаяние суща не брало.
Чаруша этот, из молодых да ранний, с первой встречи Калине на сердце не лег. Что-то было в нем чуждое, иное, не от мира сего. Но сам перед собой сознался — ловок, шельмец, да к тому горячий, упертый, решительный. И страха не имел. Молодые — все бесстрашные, все бессмертные.
Но все же — мал летами, податлив, сметки не хватает... Мормагон сразу смекнул, что не за светцом сущ гнался, не он ему был нужен, а сам чаруша. На него, как на живца, мормагон и замыслил ловить. Кнут — тот вот сразу сообразил. Но спорить не взялся.
Марга же одним духом на орясину взобралась. Совсем легко оказалось: Буй-Огонь из веток был сложен крепких, свилеватых-узловатых, где и рукам ухватиться, и стопой ступить. Еще днем орясину хворостом палючим обложили, да соломкой горючей увили, чтобы ярко-жарко вспыхнула-занялась, оставалось лишь стрелу бросить огнеперую в чашу…
В темноте Марга видела, и тут не сплоховала: рассмотрела, как кнут с чарушей привадили к изножью существо дивное, длинное, как оно, глупое, за пятонышком света живого мечется, щелкает.
Прикусила губу, только сообразив: если ей орясину запалить, как же самой обратно спуститься? Примерилась к другой орясине — нет, и беличьим скоком не допрыгнуть. Случалось Марге с дерев больших сигать-валиться, но то зимой было, а здесь — расшибешься, как есть…
А тут и лозоходы пожаловали.
Сумарок, признаться, не до конца замысел Калины умом охватил. Знал лишь, что ему роль выпала отвести от людей суща дивного, да заиграть его светом, отвлечь, покуда прочие будут ловушку мастерить. Сущ же ровно ничего, кроме огонька, не видел: щупы раскрылись когтями, распались острыми жалами…
Тут худо пришлось бы Сумароку, не поспел бы далеко уйти.
Свистнуло над головой из темноты, а его самого за руку схватили, закрутили веретеном — увел кнут
