Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №05 за 1974 год
Тогда-то и началась непосредственная подготовка экспедиции. Маршрут экспедиции сложен, в значительной своей части он проходит по местам, совершенно неизвестным ни исследователям, ни туристам. Начнется он в междуречье Оби и Енисея, у верховьев реки Таз. Именно здесь мы и установим обелиск.
Отсюда мы пойдем на север по реке Таз, по нехоженой тайге, к древнерусской Мангазее. В экспедиции примут участие этнографы, ботаники, геологи.
Свою экспедицию мы посвящаем братству народов Советского Союза.
Н. Тарасов, начальник экспедиции, заместитель главного редактора журнала «Турист»;
П. Бакут, доктор технических наук, начальник штаба экспедиции
Восхождение к Шуше
«Сегодня в Шуше родился Вагиф...»
...Память не признает благопристойности хронологии — она своевольно перемешивает прошедшие дни, и предпочтение ее невозможно ни предугадать, ни объяснить. И когда я получил эту телеграмму — она была не подписана, но я знал, что отправил ее добрый доктор Рашид, — и память вновь увела меня в странствия по Азербайджану, случившиеся со мной события вошли в те дни, что провел я в Шуше, небольшом карабахском городе на вершине скалы.
А эти несколько дней вместились в один — от рассвета до вечерних звезд.
Ночь сходила с гор, и они начинали светиться, как драгоценные камни, переложенные туманом. Глаз отказывался верить в их непрозрачность, и стояла такая неправдоподобная тишина, что было слышно, как туманы скользят по скале.
— Ты что пишешь? — спросил Тофик.
...Тофик Зейналов, главный архитектор Шуши, молодой и быстрый в движениях, крепкий парень, привел меня сюда, чтобы я «никогда не жалел, что пропустил это утро».
Я прочел ему про туман.
— Не так, — поморщился Тофик. — Вот... Стояла такая тишина, что было слышно, о чем думают горы. Это уже было написано...
— Вагиф?
— Нет. Но написано здесь, на Аримгяльды.
Мы сидели на самом краю скалистой площадки, над дорогой, поднимающейся из долин к Шуше. Дорога была пустынна и висела в тумане, как Млечный Путь. «Аримгяльды» в переводе с азербайджанского означает что-то вроде «муж, возвращающийся домой».
Когда-то уходили мужчины из Шуши на всю неделю в долины — пахать землю, пасти скот, — а в утро их возвращения здесь собирались женщины. Отсюда была видна дорога до самого дальнего поворота.
— И когда женщина узнавала своего мужа, — закончил Тофик, — она кричала ему... Каждая что-то свое. Моя мать кричала: «Бабир, ты уже дома!..»
Тофик сложил рупором руки и крикнул эти слова вниз, в ущелье.
Я представил себе нарядных шушинок, звенящих серебряными ожерельями. Они стоят, каждая на привычном ей месте, на том же, где стояла ее мать. Я видел среди них мать Тофика — помолодевшую на полвека Амест. Она приставила к глазам узкую ладонь, и лицо ее застыло в ожидании.
— Это самое звонкое место на Земле, — сказал Тофик, когда его голос эхом вернулся на Аримгяльды. — Здесь мы построим театр. Без крыши и стен. Как в античности. Скамьи в скале, открытая сцена, а вокруг памятники великим шушинцам...
Я давно заметил, что на Кавказе память и памятники истории естественно включены в круг каждодневных необходимостей. В отношении к истории нет ничего такого, что схоже было бы с пикниковой умиленностью горожанина, вырвавшегося на пригородную травку.
Для себя я сравнивал это с присутствием патриарха в доме. Он может быть немощен телом, заботы о пище и воде уже давно лежат на плечах детей и внуков, но нет без него в доме благополучия и устойчивости жизни.
И все же, когда Тофик сказал о мемориале великих шушиицев, я подумал, что он лишь высказывает некую красивую свою мечту. Но вслух об этом сказать не посмел...
— Лучшие певцы к нам приезжать будут, — продолжал Тофик, и чувствовалось, что все связанное с этим мемориалом им давно уже продумано и просчитано. — Фестивали устраивать будем. На всю страну, на весь мир фестивали. Кто откажется спеть над дорогой, которая возвращает домой?
— «...Только песня приведет тебя к твоему сердцу», — вспомнил я.
— Ты уже слышал это?
Я слышал это, когда вместе с директором литературного музея в Нахичевани Исфандиаром Ассадулаевым поднялся к развалинам средневековой крепости Ханага. Мы поднимались к ней несколько часов по каменной осыпи. Высота перехватывала дыхание. Исфандиар и наш проводник — застенчивый юноша Сейфаддин — шли легко. Поджидая меня, Исфандиар читал стихи. («Сумерки в горах — мне жарко. В моей душе любовь — мне холодно. Время уходит? — Значит, я живу», — запомнилось мне.)
И когда мы поднялись к крепости — таинственным фундаментам, похожим на орлиные гнезда, остаткам башен и стен, откуда была видна вся прекрасная нахичеванская земля, Исфандиар сказал:
Как спящие джинны, спокойны красные горы.
Сердце мое осталось за красными горами.
«Как мне дойти до него?» — спросил я у ветра. —
«Только песня приведет тебя к твоему сердцу...»
Я не успел сказать это Тофику. Последняя ночная тень, на мгновенье задержавшись у подножья шушинской крепостной стены, упала в ущелье.
— Смотри, — сказал Тофик. — Смотри, мой город поднялся на вершину утра.
И мы пошли на Джидыр-Дюзю. Поле скачек. Когда-то дважды в год мужчины Шуши собирались здесь, чтобы показать свое уменье в конной забаве. Забава была смертельно рискованной. Джидыр-Дюзю — пологий каменистый луг, обрывающийся в головокружительный каньон. Коней и джигитов оценивали старики. В старых описаниях Шуши, воспоминаниях путешественников сохранились высоковосторженные слова о конниках Шуши. И конечно же, о карабахских конях.
«Климат этой провинции прекраснейший, так что лошади целый год пасутся. Летом, когда в долинах жарко, гонят их на горы, где дышат они прохладою и находят прекрасные травы. (Никому никогда не подняться до таких романтических высот в описании лошади, до каких поднимаются строгие лошадники, когда видят совершенство.)... Они невелики ростом, голова прекрасная, похожая на арабскую, выпуклые огненные глаза, отверстые ноздри, уши небольшие, но складные, шея хорошая, спина хорошо сложена, круп мясист, более круглый, нежели продолговатый, хвост прекрасный, грудь полная... Эти лошади никогда не засекаются...»
В один из шушинских дней мне посчастливилось. Я сидел у края дороги, уходящей в глубины карабахских гор, и смотрел на Шушу. Отсюда видна была только древняя стена города. Она стояла в недосягаемой высоте — выше было только небо. От дороги вниз уходил пологий склон, исчерченный овечьими тропками, которые утыкались в речушку Халифалы. Халифалы текла с гор, и вода ее была прозрачной, как горный воздух. Она была так прозрачна, что угадывалась с первого взгляда лишь по солнечным бликам и движению гальки по дну. Она была целебной уже одним видом своим.
Я сидел на дороге, впереди был целый день с какими-то делами, но живая вода Халифалы заставила забыть их. Я просто сидел и смотрел на Шушу. И тут, как в сказке, из-за поворота вышел неспешным дорожным шагом конный караван. Три человека ехали куда-то в горы по своим делам. Люди и лошади были покрыты пылью, но ни в посадке всадников, ни в шаге их коней не было усталости. Если бы вода Халифалы не вселила в меня отчаянную уверенность в том, что в этот день должны сбываться все желания, я не осмелился бы прервать путь этому каравану. Я осмелился. Старик, ехавший впереди, долго не отвечал мне, оценивая меня и стараясь понять, что же нужно нездешнему горожанину, внезапно возникшему на горной дороге. Когда понял — слез с седла и дал мне повод. А увидев, что сел я правильно — с левой ноги — и посадка моя правильная, и правое стремя — оно было узкое, носок четко почувствовал его, — поймал, не глядя, он улыбнулся, добродушно и снисходительно, снял переметные вьюки с лошади и дал свою плеть.
Я не посмел коснуться ею лошади. Я лишь отвел руку с плетью так, чтобы ее увидел косящий взгляд лошади и чуть тронул шенкелями. И она пошла — с места — радостным, легким галопом. Кобылка была молодая, ей, верно, наскучил размеренный трудовой шаг. Она звонко ставила копыто на щебень дороги, слегка закидывая голову.
Где-то там, далеко, стояла неподвижная Шуша на неподвижной земле. В небе стояли облака и птицы, которые могли быть лишь орлами. Было только движение дороги, захватываемой тонкими копытами, косящий фиолетовый глаз лошади да безграничное ощущение нечаянного счастья. Оно не остыло во мне и потом, когда я отдал повод старику. Его спутники — видимо, внуки — окружили нас. Разговор был обычный, дорожный: кто я? откуда? сколько мне лет? зачем приехал в Шушу? Я отвечал — и сколько мне лет, и откуда я — обстоятельно, подробно, видя, что старику это нужно для чего-то, мне непонятного.
