Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2016 № 1-2

Литература, по существу, есть смыслообразующая часть культуры. Так или иначе, все иные компоненты или духовно-телесные отображения культуры несут на себе отпечатки столь присущего литературе духовного поиска, раздвигающего душевные человеческие рамки, превозмогающего их – и тем самым подтверждающего, казалось бы, не требующую доказательств давнюю истину: человек есть существо метафизическое.

Тем не менее, этот постулат всякий раз облекается многочисленными оговорками, и вот уже их плотная короста едва ли не покрывает его совсем, так что он только угадывается, почти удалённый из каждодневного человеческого существования – именно поэтому зримо лишённого черт надвременного бытия. Только в личностном начале присутствует таинственный бытийный сколок. Когда оно явно приглушено, быт берёт верх, тело управляет душой, а душа обречённо низвергается в сумеречную пучину подсознания.

Но вот однажды личность забывает себя, заземляет воздушные сердечные порывы, услащает горечь разочарований и собственной тяжкой вины – и обращается к примерам прошлого, утешается логикой разумного, убаюкивает себя тёплой негой инстинктивного… Так возникает духовная смерть, и человек начинает «жить в духовной смерти». Он становится рационален, послушен внешнему расчерчиванию его теперь съёжившегося «я» (прежде потенциально космичного), уподобляется шахматной фигуре – схематичному облику, прикреплённому накрепко к алгоритму действий и перемещений, не существующему вне этого алгоритма.

Нельзя сказать, что такой абрис присутствия в мире человека явно психологически обеднён, как раз напротив. Психея-душа миловидна и избыточна по краскам и формам, но нет в них гармонии, неуловимого совершенства, которое и не форма, и не содержание, а зыбкое расположение света в душе, его движение и конечное преобладание.

Таков «мёртвый человек» культуры, предсказуемый и забавный, не холодный и не горячий – тот, который «тёпл». Утесняя им литературу, выталкивая из неё человеческую личность, культура нарушает закон облекания:

• внешнее становится внутренним и разрушает целостный духовный организм;

• следствие занимает место причины – литературоцентричная культура превращается в культуроцентричную словесность;

• органическая структурная триада «личность – литература – культура» подменяется стартовым отсчётом дурной бесконечности: «культура – культура – культура…»

В этих современных удручающих обстоятельствах ответственность собственно литературы повышается неизмеримо. Она призвана объяснить читателю реальность, какой бы страшной и смутной та ни была… Показать высокое в человеке, потаённый отпечаток изначального образа Божьего… Приблизить горожанина к природе, чтобы вновь соединились мир зверей, растений, полей и рек – с миром трепещущей человеческой души, которая бесконечно устала от самой себя и ищет абсолютного закона доброты, правды, милосердия и любви.

И вот тут уместно обратить наш взгляд на современную русскую поэзию, поскольку именно ей в огромной степени свойственна интуиция и способность показать малыми словами – великое, а в житейском – проявить вневременное.

Но совершенно неожиданно мы обнаружим, что русская поэтическая почва перенасыщена семенами цветов и трав, прекрасных и целебных, однако в отсутствии древесных корней и плотного ствола являющих собой поросль в каком-то общем смысле сезонную, скоропреходящую. Она не связывает живыми жилами разные земные слои и не устремлена в наступающий день.

И станет понятно, что современная поэзия обеднена талантами, к которым приложим образ родового древа, объединяющего прошлое, настоящее и будущее. Это древо словно бы присутствует моментально в разных временах и в разных пространствах, присоединяет к себе всё дорогое, лечит больное и чахнущее, даёт живительный сок зелёным и слабым побегам, дабы назавтра они окрепли и продолжили русскую жизнь, у которой не видно начала и нет конца, ибо она – вековечна.

Но всё же есть имена и стихи, поразительные по жизненной силе, сосредоточенной в них. Один из таких феноменов – поэзия Дианы Кан.

В стихотворениях Дианы Кан практически невозможно обнаружить то бессильное уныние, которое, словно паралич, поразило нашу поэзию в последние годы. Не беря во внимание стихи бравурные, во многом внешние и крайне несовершенные в литературном отношении, можно увидеть, что тяжкий недуг тоски всё более утверждается в русском поэтическом организме. Крайне мало поэтов, которые, не призывая к немедленной борьбе за возрождение родимой земли, так чувствовали бы её мощные подземные токи, так понимали бы её глубокое и величественное дыхание, так спокойно созерцали бы её почти мистическую красоту – бессмертную: ибо уйди человек-варвар в никуда, и воспрянет всё природное в своём дивном совершенстве, будто и не было века жестокости, беспамятства и сухого ума.

Жизнелюбие – едва ли не уникальное свойство в современной литературе – есть примечательнейшая духовная черта поэзии Дианы Кан. Это движение сердца, взгляда, ума охватывает в её стихах видимый земной мир и человеческое прошлое, оно устремлено в завтрашний день, вернее, к той черте, что отделяет сегодняшнюю непроглядную ночь от наступающего рассвета. В поэтической речи Кан нет резонёрства и петушиных уверений в неизбежности русской победы над злом. Но есть какое-то тайное знание, что эта победа определённо произойдёт: будто взгляд сверху на времена и судьбы, когда детали скрыты дымкой.

А нам неприкаянно и непреклонно,презрев проторённые прежде пути,отвергнув трухлявую пышную крону,от русского корня пробившись, расти.

Расти без печали, унынья и гневана крону, что застит нам солнечный свет…Пускай мы как пасынки отчего древа,но корень единый хранит нас от бед.

…Пока ты редеешь, державная крона,и ширится всюду кликушеский вой,взрастают побеги любви неуклонносыновней глубинки твоей корневой.

Такое визионерство чрезвычайно органично для поэтессы. Очень часто в малой сиюминутной детали она способна увидеть завтрашнее событие, всеохватное и отчётливо закономерное, ибо речь её развивается от пустяка к великому, от житейской ерунды – к судьбе. Притом поэтический язык Дианы Кан удивительным образом соединяет в себе штрихи реальности – и её законченный, спроецированный в будущее художественный образ. С поразительной легкостью она может соединить в стихотворении настоящее и будущее, хотя и прошлое в её сюжетах, словно бы минуя текущий день, рождает собственное завтра. Здесь есть элемент волшебства, однако реальнее назвать такое явление интуицией и провидением.

Что же необходимо для того, чтобы видеть цепь событий одномоментно и множить конкретные картины, каждая из которых является естественным продолжением другой? Ответ прост и сложен, умозрителен и нагляден одновременно.

Поэт должен обладать невероятно большим ростом, он парадоксально возвышается над временем, ему по силам озирать огромные земные пространства и приближать к глазам крохотные детали мира. Конечно же, перед нами метафизическая фигура певца, спрятанная в человеческое тело с неповторимым лицом, движением глаз, взмахом рук, голосом и походкой. У него есть имя и фамилия, родичи и друзья, отчий край, любовь, ненависть, борьба и милосердие. И ещё – чувство рода.

Именно оно сообщает мощный жизненный порыв процитированному выше стихотворению о великом русском древе.

Ясно понимаемое слово «мы» наполнено для поэтессы не только совершенно реальным расширительным смыслом, но и мистическим, когда на одной линии могут стоять и древний богатырь, и крестьянин-пахарь прошлых десятилетий, и солдат Великой Отечественной, и учитель-подвижник, не жалеющий себя в нынешнее, вероломное и подлое время.

Однако будни требуют от нас конкретных слов, насыщенных социальными и нравственными приметами жизни. И Кан предъявляет современнику поэтический очерк 60-70-х годов прошлого столетия. Оболганные и непростые для понимания десятилетия предстают как период покоя истерзанной кровавыми сражениями и коммунистическими экспериментами великой страны, которую прежде называли советской, а в глубине души понимали как русскую:

Покуда брюзжало тайком диссидентствов курилках, на кухнях за сытым столом —смеялось-искрилось счастливое детство,и синие ночи взвивались костром.

Оно отсмеялось, оно отыскрилось,Подёрнулось горестным пеплом утрат…И не объяснит, как всё это случилось,уже ни товарищ, ни друг и ни брат.

Ужель нас за то упрекнёте? Едва ли!Вы, дети великой и страшной войны,что не холодали мы, не голодали,что звонко смеялись и в ногу шагали,что самое лучшее время засталимы – дочери ваши и ваши сыны.

Вот так и живём с ощущеньем утратыогромной страны, превращённой в туман…Мы не диссиденты и не демократы.Мы дети рабочих и внуки крестьян.

Поэтесса спускается вниз по временно́й лестнице, и взгляд её прикован к «делателям». Кстати сказать, в целом поэзия Дианы Кан исполнена гневного презрения к пустословам, кем бы они ни были – «шестидесятниками» с фигой в кармане или же патриотами-болтунами, которым для обустройства России не хватает лишь «пивка – для рывка». Полнота или скудость вечернего стола тут совершенно ни при чём, речь – о расчётливости сердца.