Следователь и Демон [СИ] - Александр Н. Александров
«Смотри, — сказал он, — вот я. Стою перед тобой как есть, полностью вверяя себя тебе. Сейчас у меня нет и не может быть от тебя секретов, и если ты считаешь, что вправе меня судить — что ж, пусть так и будет. Но я судить тебя не в праве. Если ты думаешь, что я причинил зло невинной душе, то можешь казнить меня прямо сейчас и я безропотно приму приговор. Что с того, что те, что осудили тебя на смерть, давным-давно умерли и стали пылью, которую носит над холмами ветер? Есть полно других — не лучше прежних. Но если ты судишь людей, то ты — судья на кладбище. А если ты судишь людское скотство, то у тебя впереди целая вечность. Довольно грустная вечность, как по мне…»
Фигаро показалось — или что-то дрогнуло в глазах Менестреля?
Он чуть поднял голову, и свирель заплакала в иной тональности. Теперь ее звук нес в себе образы и послания, которые следователь, к своему удивлению, без труда понимал.
Черный Менестрель был лишен дара речи. Перед тем как отправить его на костер, Годфрик Анауэльский, подобно многим другим инквизиторам, опасаясь предсмертного проклятия, вырвал приговоренному язык и залил глотку зачарованным воском, дабы избежать также проклятия посмертного. Но дух сумел сделать своей речью музыку и теперь говорил с ее помощью со следователем — не словами, но смыслами.
Менестрель был стар, очень стар. Но, в то же время, он все еще был влюбленным юношей, и эта пропасть времени между его вечным «сегодня» и прошедшими столетиями с каждым днем становилась все шире. Все труднее было ему подниматься из темных вод графского пруда, все труднее было разбираться в душах людей, что год от года становились все сложнее и запутаннее, совмещая в себе, казалось бы, несовместимые вещи: рациональную скуку с любовью, чистоту рук и кровь, льющуюся так далеко, что убийца мог считать себя полностью непричастным к этим страданиям, долг чести и столбики цифр в бухгалтерских книгах. Людей становилось все труднее отличить от сложных, тонко настроенных механизмов, что молча тикали, отмеряя век за веком, и в мире, где год от году людей появлялось все больше и больше, одновременно становилось все пустынней и безлюднее. Менестрель ждал когда все то, что он так ненавидел в человеческих душах, в конце концов исчезнет, измениться, как виноградный сок на солнце рано или поздно становится вином, но вино утекло сквозь пальцы, превратившись в уксус и теперь все чаще его музыка просто не находила слушателей.
И было еще что-то, чего следователь до конца не понял: Менестрель был просто струной, растянутой между бесконечным пространством, куда так хотелось уйти и где горела его звезда — ослепительный шар мягкого света, и черными водами реальности, где так хотелось остаться и… отомстить? Нет, не отомстить, а просто что-то сказать тем, кто еще мог его слышать, потому что именно в этом — смысл любой мелодии, песни или книги.
И вдруг Фигаро, очнувшись от наваждения неземной мелодии, понял, что от Менестреля почти ничего не осталось.
Затянутая в черное фигура стала почти прозрачной и продолжала таять, словно снег на раскаленной жаровне. Колдовская музыка становилась все тише, все слабее и следователь, наконец, понял, в чем дело.
Аппарат Артура.
Машинка на голове Фигаро досасывала из Черного Менестреля последние силы.
И дух, понимая что происходит, не винил следователя. Потому что — Фигаро вдруг понял это очень отчетливо — Менестрель знал, что следователь лишь инструмент в чужих руках.
Нечто вроде свирели.
И тогда, не вполне понимая что делает, Фигаро повернул выключатель аппарата.
«Громоотвод», поворчав, нехотя стих.
Сверкнула молния, ударив в воды пруда, и на несколько секунд следователь ослеп. Он мотал головой, растирая кулаками глаза, а когда наконец зеленые пятна перестали плавать у него перед глазами, Менестреля уже не было. Но Фигаро был уверен, что заметил над водой тонкую тень, скользнувшую в заросли пожухлого камыша.
…А дождь все лил холодным водопадом, и гроза рвала на части небеса, но следователь еще долго стоял на берегу, всматриваясь в мутную круговерть, и то ли ждал чего-то, то ли что-то вспоминал. В усадьбу он вернулся уже засветло, одним махом осушил бутылку коньяка и тут же завалился спать прямо на кушетке у камина.
Спал он долго и без сновидений.
…Еловые дрова ярко горели в жерле камина, источая потоки ароматной смолы и потому весь гостиный зал «Тенистых Аллей» пропах чем-то радостно-новогодним, праздничным и несерьезным. Запахи пыли и плесени, наконец-то, выветрились; теперь усадьба пахла как обычная гостиница: кухней, табачным дымом, духами, типографской краской газетных листов и лосьоном для бритья.
Господин Малефруа снял проволоку с горлышка бутылки с шампанским — хлоп! — и принялся ловко наполнять высокие тонкие бокалы шипучим пенистым напитком цвета старого золота. Король, развалившийся в мягком кресле, поцокал языком, качая головой.
— Три часа, Малефруа. Не рано ли?
— Дождь, — лаконично ответил хозяин усадьбы, и передал бокал Мари Воронцовой, что сидела на кушетке, завернувшись в большой клетчатый плед и читала «Истории королевского дома» мадам Де Рунэ —любимую книгу конспирологов всех времен и народов.
— О да! — воскликнул Астор Клерамбо, запрокидывая голову и хватаясь за виски тонкими пальцами. — Ужасная погода! Под стать тоске, что пропитала эти древние стены!
— И правда, дождь, — процедил сквозь зубы Рамбо, попыхивая толстой сигарой. Министр выглядел кислее лимона и злее черта. — И какого лешего, спрашивается, мы до сих пор сидим в этом болоте? Третий день ливень; вся охота псу под хвост.
— Ну, господин Фигаро попросил нас задержаться до начала расследования, — пожал плечами Малефруа. — Надо полагать, у него есть на то свои резоны.
— Кошмары закончились. Менестрелю, стало быть, крышка. — Министр нервно дернул плечом. — Какое еще расследование?‥ А вот и он, легок на помине!
— Добрый день, господа и дамы. — Фигаро поднял шляпу, пытаясь одновременно удержать на груди пухлую коричневую папку, которую он придерживал подбородком. — Прошу прощения я немного задержался.
— Вы велели нам собраться здесь к двум. — В голосе Рамбо звенел лед. — Сейчас начало четвертого. Вы когда-нибудь слышали о такой штуке как пунктуальность?
— Это не моя вина, — следователь
