Бузина, или Сто рассказов про деревню - Дарья Олеговна Гребенщикова

в стадо гонит, слышит, как куры квохчут – одна, любимица мамкина, Снежинка – по столу ходит, глазом косит. И надо бы согнать ее – непорядок, а опять сил как нет. Все видит дед себя – пацаном, и такая вдруг жалость его взяла, так к мамке захотелось – чтоб в подол-то уткнуться, чтобы выплакать всю обиду на Гришку фулюгана с соседней улицы, да все страхи рассказать, а чтобы мамка по голове гладила, приговаривала, не бойся, Илюшенька, не серчай, маленький, все наладится, все утрясется, Господь, он все видит, в обиду сыночку мою не даст! И так пахнет от мамки – печкою, тестом, молоком парным, что не выдержал дед, да и проснулся. Эх, ма, – подумал старый, – всех-то потерял, всех-то обронил в дороге, а мамку-то больше всех жальчее! Надо бы в церкву дойти, помянуть, как положено, да и на могилку сходить, оградку поправить… смахнул дед Илья слезы, и смотрит – а мальчонка-то – на месте. Как сидел, так и сидит. Глазенками глядит, ватрушку держит… Дед уж и глаза тёр, а нет – сидит. И вдруг откуда курочка взялась? беленькая, та самая, курочка, и стопочка граненая образовалась, всклень вином налитая? И вдруг услыхал дед, как кукушка из часов выскочила, да прокуковала, а уж ходики-то ржавые, сколько им годов? А тут мамка идет! Счастливая такая, руки о передник вытирает, и говорит ему – выпей Илюшенька, не зазорно-то выпить, уж до таких годов дожив… а он все стесняется, как при мамке-то – да и вино? И все к молочку присматривается.

Долго так спал дед, разморенный солнцем и работой, и проснулся оттого, что солнце ушло за тучи, потянуло сыростью с речки, да заблеяла вредная Дунька, просясь на дойку. Стол, уже подъеденный временем, чиненый-перечиненный, так и стоял под яблоней, разложены были дедовы снасти, только – откуда взялась стопочка граненая, так дед и не вспомнил…

Яблоко Ньютона

Дед Петров, пришедший в негодность для работ в личном подсобном хозяйстве по причине погружения в пучины науки, совсем отошел от дел. Уж на что теща-то его, женщина по сю пору смирная в одобрении зятя, взбеленилась и даже решила написать письмо, куда-либо в город Кремль. Там, как справедливо полагала теща, быстро разберутся. И ведь резонно – на что школу Пестряковскую закрыли? Опять же и знания в виде книг получили свое распространение не во все головы, а в одну! Кто ж будет борозды под картоху наезжать? Кто кролям клетки чистить будет? Да и стыдно сказать! Про другие работы, коих в быту деревни неперечетно. А что Петрову? Он из той, заветно отделенной стопочки, спас от сожжения в печах Пестряковской пекарни такую прорву книг, что читать века не хватит. Сначала дед все мировое устройство через политику вождя Ленина пытался постичь, но, споткнувшись об неведомый РАБКРИН, утих и решил познавать окружающий мир. Мира было довольно. В мире была погода в виде климата, климат состоял из осадков, ветра и засухи, осадки состояли из воды и снега в кристаллах! Дойдя до снега, дед перекинулся на физику. Стал опыты проводить. Зимой еще ладно – нанесет воды с колодезя, заморозит на крыльце до полной потери ведра, затем размораживат. Ну, тёща тому не препятствовала – для сугрева воды зять печку топил, а тёща на ней, печке, грела суставы, обиженные ревматизьмом. Носки плести было несподручно, потому тёща молча дремала. Пока дед с водой забавлялся, пришла весна, а с нею оттепель. Самый заработок! Лошаденку он в другое имя обозначил. Была Дымка, стала, прости, Господи! Мари Склодовская-Кюри, или, попросту – Машка. Машка на конюшне стоит, хвостом стены обмахиват – работы просит. Тёща и схитрила. Подсунула ему книгу про почвоведение. И что? Как изучишь? Пошел почву с земли поднимать. Да так увлекся, что лишь за Пестряково словили. Борозду ведет ровно, хоша сам в книжку уткнувши носом. Чуть Машку бедную не уморил. Вот, тёща хитрый ход и стала внедрять. Картоху содить – в книжечке – главка «откуда на Руси картофля». Баба хоша худо видела, но сквозь три пары очков наладилась. А дальше легко пошло. На сено – художественна литература в изобилии рассказов. Опять Некрасов поэт. Телегу чинить – опять учебник есть. Как колесо изобретено было. Если деда спроворить надо печку соседке чинить – не задарма! – и о печном деле брошюра имеет место быть. Главное, тёща и сама вчиталася! Даже стала у зятя книжки таскать! Что ты! Аглицкий язык уж больно ей люб оказался. Говорит – читаю, глазы липнут, и сладкие сны прям. Ни от чего такого приятного удовольствия не было. Во, как. А тут, на-ко, осень. Ранняя. Яблок наспело! Что ты! На Яблочный Спас ведрам носили-раздавали еще по лету. А тут хлоп да шлеп – собирать надо! Продавать! Деньги прятать. А этот лежит себе, порты белые надеваны, борода в бане чисто промыта – и читат! Физику опять. Потому закорючек полно. Ты, говорит, баба неученая, а есть законы разные! К примеру, ученый Ньютон был ошеломлен падением яблока в голову. И я хочу открытие человечеству сделать. Давай, говорит тёще – помогай. И что? Сидит баба бедная на дереве яблоне и все яблоки ему на башку ронят. Третьи сутки не отходит. А он все не придумат никак чего полезного. Осерчала она и потрясла ему всю яблоню зараз! Так, что весь он в синяках домой и побег. А все ж открытие совершил – от удара, говорит яблоком, вмятина в яблоке выходит. И уж неторговое оно, а только на сидр какой… вот те и наука! Виноделие называется…

Кузькина башня

Живал у нас в Пестряково дед Опилкин Кузьма Гордеич. А либо и не Гордеич вовсе-то? А кто упомнит, деду годов было – сколько чернил в сельсовете не хватит написать. С виду был дед, как дед, но сильно влекомый. Все на разные его разности тащщит. И ведь, что? В Пестряково нашем, окромя магазина РАЙПО, ничего и не было. А там, в РАЙПО что? Огурец мариноватый, валенки по талонам, да кукла «баба Дуся не смотри – удавлюся». Нащот метизов прям вообще. Ну, так, по избам ходил дед вприглядку – навроде чайку сел попить, и хвать – гвоздь из стены аж зубами-то и вытащил. Наперечотные были, гвозди. В хозяйстве кажному делу гвоздь к голове-то. А Гордеич все к мастерству руки прикладывал. Зинке Полоумной изделал таку машинку, что сама шерстку чешет, сама прядет, сама мотат. Баба сидит, токо пятками по полу сучит до того удобство. А молодой Катьке и вовсе удовольствию навел – той на ферму затемно, а полы выстывши, так у ей валенки стоят, греются, а р-раз – как будильник выстрелит – прям с потолка ей на кровать – пожалте, теплую обувку. Дитям опять всякое чего – тележки, саночки резны-расписны, до того умудрил ум опытом и золотыми руками, так и коньки деревянны сточил! И главно, звук приятный, и природе не больно. Очень деда председатель любил. Ты говорит, сукин кот, – ну, в плане, у кота ж одно мамка-то? Ну, не в обиду, – механизируй мне погрущик навозу. А Гордеич тут обиду понес – я чистай плотник! Хоша и столяр. А механизьмы они все от лукавого сатаны, не к ночи буде он помянут ваш зять. Во, ответил. А надо знать, умильное поважение Гордеич испытывал к учителке географических открытий мира. Та ему про башню и ляпни. Мол, в Париже собрал инженер Ефель башню протяженную в небо, с одних клепок-заклепок и теперича по ей все лазают. И много казне денег. Иностранной валютой. А я бы, – Гордеич валенками в галошах поерзал, и чище вашего Ефелю такую изготовлю красоту – творение рук. Дайте мне, говорит, для пригляда каку картинку. И? Вот те – «и»! Ему дровы были навезены на колоть для, да еще баба отослала половики трясть -колотить, пока морозность воздуха принимала домашню пыль. А дед – хлоп-те-хлоп, и за утро денное уколошматился до поту, но собрал тую башню высотой длиннее как дом. Без гвоздя, потому как во всей деревне обреудить уж не кого было. А потому русский мастер в уверенности красоты и силы. Так и собака ево,