Ненависть и ничего, кроме любви - Любовь Валерьевна Романова
Единственное, что мне стало совсем непонятно, так это зачем мерить температуру в пять утра? Почему это важно делать именно в это время, ведь обход врача назначен на девять. Но сонной и усталой после ночной беготни мне подсовывают градусник, а потом приходят снова, чтобы забрать обратно. И все это сопровождается громким хлопаньем двери и злит каждый раз, когда, едва провалившись в сон, меня из него грубо выдергивают.
В восемь утра надежды поспать не осталось вовсе. За полчаса до того у меня пришли брать кровь, потом растолкали и вынудили идти в туалет и собирать другой анализ. Потом привезли очередную порцию таблеток. И вот когда все процедуры пройдены, анализы сданы и, казалось бы, можно поспать, начинают настырно звать на завтрак, ведь привилегии первого дня, когда еду услужливо приносили в палату, закончились. И с едой меня достают с особенным энтузиазмом. Поэтому, когда я злая и не выспавшаяся, похожая на сторожевую собаку, готовую сорваться на любого прохожего, прихожу в столовую, и мне вручают тарелку манной каши, покрытой тонкой пленкой, внутри просыпается искреннее желание надеть эту самую тарелку на голову поварихе.
К девяти приходит доктор, проводит осмотр, задает типичные вопросы и удовлетворенный и моим состоянием, и ответами, уходит, а его место занимает папа.
— Мама вчера звонила, — осторожно говорит он после обмена приветствиями, — сказала, что ты в плохом настроении.
— Не начинай, — отмахиваюсь недовольно, — наши отношения с мамой находятся в плохой стадии.
— Ладно, — соглашается папа, — но если что-то случится, ты ведь мне скажешь?
Конечно нет! Иначе бы о Толике уже давно сказала, но реакция мамы научила меня молчать, чтобы не выглядеть дурой и не быть обвиненной во всех смертных грехах. Но папе я киваю, чтобы не было лишних вопросов.
— Я разговаривал с доктором. Он сказал, что самого страшного удалось избежать.
— Самое страшное будет, когда выйдя отсюда, я встану на весы.
— Вера, о чем ты думаешь? — вспыхивает папа, ты попала в такую ситуацию и еще вспоминаешь о своем похудении? Ты на себя в зеркало смотрела? Куда худеть? Чтобы насквозь просвечивало?
— Пап, тебе не понять!
— И слышать ничего не хочу.
— Ну и ладно! — в конце концов, что изменит его запрет? А сейчас вообще спорить нет смысла, поэтому и соглашаюсь.
— Я забежал перед работой, еще приду в обед, принесу чего-нибудь вкусного, а то больничная пища, обычно, не радует.
Еще как! Стоит вспомнить манную кашу с пенкой и комочками. Кошмар ясельной группы наяву.
— Ладно, еще увидимся, — говорит папа и целует меня в макушку.
Когда остаюсь одна и никаких процедур не предвидится, решаюсь на прием душа. Полотенце и химию мама догадалась принести, поэтому плетусь в ванную. На стене там висит зеркало, в которое отражение видно по пояс и если вчера я не решилась в него глянуть, старательно избегала даже голову в ту сторону поворачивать, то сейчас, когда отеки уходят, можно оценить состояние.
— Черт!
Ну и как можно забыть о диетах? Невозможно даже смотреть на эту опухшую жирную рожу. А руки? Поворачиваюсь в профиль и прижимаю их к туловищу, с ужасом наблюдая, как расплывается кожа в районе бицепса. И талия! Ну где тут талия? Ее просто нет!
— Лучше бы и не смотрела!
От увиденного настроение уверенно скатывается, уходя в минус, и даже освежающий душ не помогает. Переодеваюсь в свою одежду — мягкую и совершенно не похожую на привет из СССР, и возвращаюсь в палату, где забираюсь под одеяло. А мысли все не покидают, навязчиво предлагая варианты, с помощью которых я смогу скинуть набранные килограммы. Можно попробовать заняться бегом. Хотя куда мне бегать с такими легкими? Можно попробовать новую белковую диету, например.
Чтобы немного отвлечься, включаю телевизор и долго щелкаю по каналам, пока не нахожу какой-то посредственный сериал. Но среди просто новостей и новостей про политику — это самое лучшее.
Ко мне приходит новая медсестра и ставит очередную капельницу. Капля за каплей прозрачная жидкость стекает в трубку, отсчитывая бесконечные секунды, пока дверь в палату вновь не открывается. Ну неужели еще таблетки?
Но, повернув голову недоуменно пялюсь на пришедшего. Сердце заходится в дикий пляс, кровь шумит в ушах, а по спине бежит лавина тысячи острых иголочек.
Глава 35
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю удивленно, потому что в списке тех, кого я ожидаю увидеть среди своих посетителей, Марк даже не числится.
— Ты не пришла на экзамен, — говорит он, проходя в палату, берет стул, отодвинутый к стене, приносит его к самой кровати, и под мой, верно, ошарашенный взгляд, усаживается.
— Тебе Ира сказала, что со мной? — догадываюсь я.
— Нет, — неожиданно отвечает Марк, — об этом говорит, без малого, весь институт. Ира сказала лишь где тебя найти и почему-то особенно выделила, что случившееся не суицид.
— Потому, что это так и есть, — недовольно замечаю я.
Прекрасно, весь институт говорит, что я таблеток от несчастной любви наглоталась? Или просто судачат, что я упала в обморок и меня на скорой увезли? Откуда вообще им все это может быть известно? Почему нельзя выразиться конкретнее, чтобы мне не приходилось гадать?
— И она настойчиво повторила это не менее семи раз, — отвечает Марк, усмехаясь.
Кажется, настроен он в хорошем ключе, или просто боится задеть? Может тоже решил, что я таблеток по поводу нашего незаконченного расставания наглоталась, а Ирка просто подругу защищает от ненужных сплетен?
Вот сейчас он соберется с силами и скажет, что между нами все кончено. И от осознания насколько велика такая перспектива, у меня желудок узлом сворачивается, и сердце заходится в бешеном ритме.
С другой стороны, неужели он пришел ко мне в больницу, чтобы сказать, что все кончено? Настолько не терпелось стать свободным? Хотя трудно поверить, что взрослый, рассудительный человек будет поступать подобным образом, разве что ему мои вещи в квартире мешают.
Говори же! Говори зачем пришел! Почему молчишь? Чего тянешь? Нет, это невыносимо!
— Вера, что ты хотела сделать? — спрашивает он, едва я отваживаюсь на вопрос.
— Да ничего я не собиралась сделать! Я хотела только… — и мне вдруг становится так стыдно признаться ему.
Получается, что все школьные годы он говорил правду! Жестокую, до слез обидную, но правду! И признать сейчас, что мочегонного напилась, чтобы похудеть, означает собственноручно поставить подпись под каждым его словом.
— Неважно! — заканчиваю я, но, кажется, мой ответ его не удивляет, — Марк, зачем ты пришел? — не выдерживаю в конце
