Фрегор Ардин - Татьяна Николаевна Зубачева
— Ну, они тебя лупцуют по-всякому, — влез кто-то из парней.
Имени его Гаор не знал, но это было ему и неважно. Он шевельнул плечами, высвобождаясь из хватки.
— Пустите, мужики.
— Рыжий, не дури.
— Убьёшь одну сволочь, а всех в печку отправишь.
— Снежку не вернёшь.
— А себя погубишь.
— Пустите, мужики, — очень тихо и спокойно повторил Гаор. — Увечить вас я не хочу. Пустите.
Медленно, как бы нехотя, разжались твёрдые мозолистые ладони и пальцы.
— Не дури, Рыжий, — повторил Старший.
Гаор твердо посмотрел ему в глаза:
— Мне велено тренироваться, Старший. После отбоя в парке.
И, уже не обращая ни на кого внимания, он быстро переоделся в спортивный костюм и вышел из спальни.
Костюм и кроссовки предназначались для зала, ну, для летней ночи сойдут, но не сейчас, когда земля покрыта инеем и воздух пахнет скорым снегом. Но Гаор не замечал ни холода, ни удивлённо-внимательного взгляда механика, молча следившего, как он доставал из легковушки зажигалку.
Где в парке морг для рабов или «трупарня» — маленький домик, куда складывали предназначенных для «серого коршуна» — Гаор знал. И по плану, и по общим работам, когда вместе с дворовыми прошлой зимой чистил и разметал дорожки. И теперь бежал туда, твёрдо зная, что и как он будет делать. Зажигалка есть, остальное… на месте найдёт. Замок там навесной, так что не проблема.
Подбежав к моргу, Гаор остановился, перевёл дыхание и, примерившись, одним резким рывком вырвал замок вместе с петлями, бросил его на землю и вошёл. Нашарил на холодной скользкой стене выключатель. Холодный белый свет залил пронзительно белую, выложенную кафелем комнату, выкрашенные белой эмалевой краской столы для трупов. На одном четыре детских трупика, на другом три. Залитые кровью, ярко-красной, как всегда, когда она не засыхает, а замерзает. Гаор подошёл, взглядом нашёл Снежку. А может, и не её. На мёртвых он нагляделся ещё на войне, и забитых видел, и расстрелянных, и занасилованных тоже, фронт есть фронт, там всего насмотришься. И по всему смертному конвейеру прошёлся за хозяйским плечом. Так что… Он тряхнул головой и приступил к делу.
Столы металлические, так что подкладки не нужны. Сухих веток он набрал по дороге в парке. И сухой травы там же нарвал. Очень спокойно и деловито он наломал ветки, свернул траву жгутом и сделал на обоих столах в изголовье трупов крохотные костерки. Щёлкнул зажигалкой.
— Огонь Великий, Огонь Справедливый, — позвал он. — Ты знаешь. Всё прощается, пролившим невинную кровь не прощается. Пусть семя их до седьмого колена проклято будет. Пусть младенцы их в чревах сгниют до рождения. Пусть дома их им же на головы рухнут, и шатры их смертными покрывалами им станут…
Он повторял старинные, памятные с уроков «закона Огненного» слова древнего проклятия так, будто не древние пророки, а он сам сейчас создаёт их.
Промёрзшие ветки и стебельки горели медленно, и он успел всё сказать. Кого он проклинал? Мажордома с Милком, Ардинайлов, пятёрку парней? Или с ними заодно и создавших смертный конвейер, рабство, Амрокс, фирму «Три кольца»? Всех ургоров, наконец?
Когда от его костерков осталась только чёрная пыль, он смахнул её на пол и пошёл к выходу. От двери обернулся и поклонился лежавшим на столах.
— Пусть вам в Ирий-саду тепло и светло будет, — сказал он по-склавински и закончил по-ургорски. — Простите меня. Я себя не прощаю.
Щёлкнув выключателем, он погасил белый холодный свет и вышел. Залитый лунным светом парк, отчуждённый круглый диск луны, хрустящая от инея дорожка. И холод. Холод снаружи и холод внутри. Да, он не может тронуть убийц Снежки, и потому, что этим подставит всех остальных, и потому, что не воскресит Снежку, и потому, что сам должен выжить. Должен. Он на задании, он в разведке. Он должен вернуться с добытой информацией и доложить. А всё остальное побоку. Нет, на потом. Приплюсуем к счёту, а сводить его будем у Огня. «Матери набольшие, матери-владычицы, нет мне прощения, я знаю, примите убитых в Ирий-саду, мне туда ходу нет по делам моим, Огонь Великий, дай мне силы, ты Справедливый, пойми меня…»
На рабской половине тот же холодный пронзительный свет. Он спустился в казарму и вошёл в спальню. Все спали. Или делали вид, что спали. Гаор быстро разделся и пошёл в душ. Ему завтра с утра на выезд. А Милок и Мажордом… а вот эти от него не уйдут, здесь он найдёт способ. А те пятеро… аггел, конец тренировкам, жаль, но ему теперь с ними в спарринге не работать, поубивает он их к аггелам копчёным. А они свободные, их ему трогать нельзя. Дегфедой вся казарма ответит.
Он тщательно, но без удовольствия вымылся и уже вытирался, когда в раздевалку вошел Милок. Одетый по-рабочему, но уже в шлёпках, с полотенцем и расхожей одеждой в руках.
— Чего не спишь? — весело спросил он Гаора. — Скучно одному?
И захохотал, очень довольный своим остроумием.
Гаор ещё раз протёр сухим углом полотенца шею и опустил ошейник. «Вот дурак, — даже без особой злобы спокойно подумал он о Милке, — сам на рожон лезет». А Милок, будто в самом деле ничего не замечая, разделся, небрежно швырнув в ящик для грязного рабочую шёлковую форму, и уже с мылом и мочалкой в руках спросил:
— Слушай, Дамхарец, а чего ты её так нетронутой и оставил? Может, ты того? Импотент?
И заржал. Вернее, начал ржать, но тут же захрипел, прижатый к стене за горло жёсткой хваткой Гаора.
— Кто я и почему я, — спокойно и даже скучно заговорил, не повышая голоса, Гаор, — не твое свинячье дело. А вот ты сейчас станешь. И не импотентом, а кастратом. На хрена тебе, подстилке паскудной, яйца?
— Это не я, — захрипел, цепляясь за его руку, Милок, — это Мажордом…
— Отца сдаешь, паскудник? — даже удивился Гаор. — К нему у меня свой счёт, а к тебе свой. Снежку ты подставил, и забаву ты придумал.
Наверняка Гаор этого не знал, говорил наугад, но попал. Он понял это по сразу побелевшему лицу Милка.
— Ну и как? — спросил Гаор. — Порадовал ты дедушку? Простил он тебе щетину твою?
Удерживая Милка по-прежнему за горло одной рукой, он тыльной стороной другой провел по груди Милка и подчёркнуто удивился:
— Да ты никак бреешься? А что это запрещено, ты знаешь? Да за такое нарушение и тебя, и Мажордома вполне в печку можно отправить. Рабу бриться запрещено. А ты, дурак, не знаешь, что от
