Сирингарий - Евгения Ульяничева
Доднесь неведомо было Сумароку многое. Ни морских столбов он не видывал, ни речек каменных, ни качелей Высоты, ни стран чужедальных. А все ж таки, успел многое поглядеть — на несколько жизней простому землепашцу хватило бы.
И вот теперь, кажется, его собственной кон пришел.
Сумарок выдохнул, примериваясь. Полыхали огнем возки, на ходу пламя сил набиралось, металось, билось огненной птицей в силках…
Припомнил Сумарок обещание — ни во что, мол, не влезу — коротко, горько над собой же посмеялся. Отступил на пару шагов, беря разбег.
Прыгнул — жаром мазнуло по лопаткам. Долетел, ухватился за лесенку возка. Подтянулся, втягивая себя, как — хрупнула под пальцами перекладинка.
И оборвался.
А не случилось бы того, не сведи его дорога с Амулангой, девицей-мастерицей, кукольницей-игрушечницей.
Было так.
Укрылся Сумарок от непогоды-разгуляя, от летней замяти — ходила-бродила таковая, дороги рвала-путала, ровно котенок баловливый пряжу. Сперва думал, на починок какой наткнулся, ан нет. Приютила его артельная при котле-варе: на ту пору как раз работа основная кончилась, мужики товар снаряжали.
Смекнул чаруша, как далеко увела, сбила его замять — совсем в другую сторону.
Пересидели вместе ненастье: за окном знай карагодили свет да темень, мелькали то избы каменные на скобах, то ладьи речные под парусами-решетами, то являли себя огневища...Сумарок, как мог, укрепил домину, чтобы не внесло чего да чтобы не забрало кого.
А когда стихло, взялся помогать, возки грузить. Рук рабочих как раз не хватало: половина артельных после замяти разгребалась, сор нанесенный отваливала.
Сумарок с прочими вкатывал бочки по всходням в возки. Стояли те возки на высоких ободах, а только упряжи при них видно не было, и дороги накатанной — тоже, одна просека в лесную гущу убегала.
Ведомо Сумароку было, что вар, смолку для вороных монет брали у земли-матушки, на самой глубине кровушку ее черпали. Там она точно патока текла, а наверху по времени твердела, обмирала. Мастеровые искусники смолку выливали на наковальни особые, большим чеканом плющили-сжимали, а лист резали-рубили в монету. Тонкая работа, и допускали к таковой не всякого…
Такие вот воронки выше прочих стояли. Сумарок, надо признать, черной монетки в руках не держал — ходили оне меж богатых; голытьбе, простому люду, иной счет полагался.
А чтобы скорее да вернее смолку от котла-вара ко монетному двору снарядить, измыслили такие вот самоходные возки: как с места трогались груженные, так летели соколами, от варни до самой князевой заставы. Нигде не задерживались.
Едва управились, как из головного возка девица на землю спрыгнула.
Лихая девица: стриженная, в портах мужских, рубашке простой, да с тугой подпояской. Поверху душегрея, да не такая, каковая бы девице пристала, а грубая, плотная, на шнурке, да со многими карманами.
Глянула девица на работничков, нашла промеж них чарушу.
— Вот дела, — сказала, подходя ближе. Голову к плечу склонила, блеснула сорочьим глазом. — Как это ты здесь, Сумарок?
И тотчас подобралась, огляделась хищно.
— Один? Без дурака своего?
Сумарок вздохнул только. По сю пору не расходились его друзья без того, чтобы прежде зубы друг о друга не поточить.
Отвечал Амуланге, кукольнице-мастерице:
— Первое, он не дурак. Второе — да, один.
— Славно! — обрадовалась Амуланга, хлопнула по плечам. — Вот что, айда со мной до монетного двора? Небось, прежде не катался на таковой упряжке?
— Не доводилось, — признался Сумарок. — И то, разве дозволено, человеку перехожему?
— Так и ты под окном падогом не стучишь, и я — не гулена-варнавка, чтобы веры нам не стало. К тому же, не чужая я самоходу…
Присвистнул Сумарок.
Дурная эта привычка прицепилась удивительно скоро, с плеча на плечо пересела.
— Нешто сама самоходец придумала?
— И рада бы соврать, да не к руке. Вместе с компанией смысленной головы ломали. Пойдем, со стороны все покажу.
Возки друг за дружкой в нитку стояли, утятами за утицей. Большущие, словно короба-лари купчины зажиточного: крыша да стены высокие, по малой дверце в торцах. Одни возки с небольшими оконцами, другие вовсе глухие.
Но все, как один, кожей диковинной обиты — серой, булатной, в наростах-шишках, ровно шлемаки.
Впереди же всех — особый возок.
Амуланга к нему подвела, по бочине похлопала.
— Это вот голова, клюв-иголка. Она направляющая, в ней правильщик-рулевой сидит, за дорогой следит. Погляди, окошки тут рублены и спереди, и по сторонам, и даже сзади. Во лбу светец агромадный укреплен, здесь же рога лубяные пристроены.
— Для чего это?
— А чтобы трубить-голосить, дабы издалека слыхали, с пути убирались, кто замешкался…
Сумарок кругом обошел, дивился мысли мастеровой.
Из возка головного выглянул молодец: больше Сумарока летами, но не старый. Лицом прост да шадровит, глаза умные, волосы под тряпицу алую убраны, а та тряпица узлом на затылке повязана.
Сподобно, решил Сумарок. И волос дольше не грязнится, и в глаза не лезет. На примету взял себе.
— Это Коростель, правильщик наш, — кивнула Амуланга. — А это — Сумарок, парень хороший, надежный. Чаруша, между прочим. Ежели какая напасть приключится, какой сущ привяжется — не даст спуску. С нами прокатится, добро?
— Ну, только ежели как за себя ручаешься, сестрица, — молвил Коростель, подступая.
— Как за себя, — твердо ответствовала Амуланга.
Видно было, что друг дружке они старые знакомые.
Сумарок с Коростелем руки пожали. Ладонь у Коростеля была хорошая: сухая, крепкая, мозолистая.
— Не серчай, чаруша, не в укор тебе, а только важный товар ведем, каждый человек у меня присмотрен, — пояснил правильщик.
— И мысли не было напраслину возводить. Скажи лучше, чем подмочь?
— А ничем. Скоро уже и тронемся. К утру аккурат до кузни монетной домчимся. Обсмотрись, пока стоим. Рассказала-поведала тебе Амуланга про устройство наше самоходное?
— Тебе слово, сведомый, — улыбнулась мастерица, подмигнула Сумароку. — Я покамест проверю, все ли ладно.
Пошла себе, да к артельному напрямик. На девку в штанах мужички особо глаза не лупали. Видать, решил Сумарок, привычные.
***
Коростель так говорил:
— …от находников же, от худых людей возки особо укреплены. Долго думали, чем их облечь, да так, чтобы не теряли в легкости, быстры оставались, а прочны были на диво. Вот, смекнули, кожей укрыли, а кожу ту сняли с водяных лягух-быков, что на зиму валунами перекидываются да так спят. Не всякая стрела клюнет, не всякий топор
