Жнецы Страданий - Алёна Артёмовна Харитонова
Девушка свернулась калачиком на холодном сеннике и тут вспомнила, что… лица у нее почти нет. Наутро глаза не раскроются, заплыв кровоподтеками, а расшибленный нос…
Лесана сделала несколько тяжелых вдохов-выдохов, собираясь с силами. Поднесла к лицу ладонь.
Вдох. Выдох. Все в прошлом. Вдох. Выдох.
На кончиках пальцев медленно расцветало голубоватое сияние.
Вдох. Выдох.
Айлиша так делала, когда лечила Тамира.
Бледные искры, похожие на отражения звезд в воде.
Вдох. Выдох.
Слабое покалывание по телу.
Получится. Должно получиться. Ведь получалось же у Айлиши.
Вдох. Выдох.
Она не выйдет завтра из покойчика опухшая и обезображенная — всеобщим посмешищем, поводом для пересудов выучеников и злорадной радости Донатоса.
Вдох. Выдох.
Бледное сияние просачивалось сквозь кожу.
Вдох. Выдох.
Девушка уронила ладонь. От невероятного напряжения силы иссякли, и послушница провалилась в омут беспамятства.
Она очнулась, когда небо за окном сделалось предрассветно-серым, и первое, что сделала — ощупала лицо. Оно больше не походило на подушку и не болело. Смогла. Хоть на что-то годна. С трудом поднялась. От растраченных ночью сил и всего пережитого тело не повиновалось, но надо, надо его, окаянное, заставить слушаться. Одеться, обуться и идти, куда следует.
* * *Когда Лесана поднялась в Северную башню, уже совсем рассвело. Невыплаканные слезы жгли глаза, а горло будто сдавили в тисках — дыхание стало неровным и сиплым. Хотелось бить кулаками равнодушные стены, рассекая руки в кровь. Может, хоть так удастся заглушить боль, что рвет душу?
Только, бей — не бей, ничего уже не изменить. Сколько ни три себя мочалом, не соскоблить с тела грязь, которая — незримая — въелась в него намертво вместе со сводящим с ума страхом. Страхом, что сегодня или завтра мучитель выполнит свое обещание и вернется. И все повторится. Как каленым железом ставят на скотину тавро, так Донатос заклеймил выученицу ужасом. Клесх говорил — страх сковывает волю, убивает Дар. И вот теперь при одной только мысли о креффе колдунов сознание Лесаны замирало от слепой паники. Какой там Дар! Она бы даже убежать не смогла, явись он к ней снова.
Какой глупой и нелепой казалась теперь отчаянная выходка в лесу. Ох, пробудить бы в душе снова тот кипящий гнев, но нет — не получалось. Лишь всплывало в памяти лицо колдуна, не гнев — дикий страх поселялся в сердце, и билось оно с перебоями, не билось даже — колотилось и трепыхалось испуганно. Донатос мог бы ее больше и не бить. Под одним лишь взглядом холодных, лишенных выражения глаз, она бы сама скорчилась, скуля и подвывая.
Как Лесана теперь понимала Айлишу, которая ушла навсегда! Знать, и у нее случилось то, после чего жизнь становится мукой. Если встретятся в посмертии, расскажут, отчего одна со стены шагнула, а вторая удавиться решила. Может там, за неведомым рубежом, где нет Цитадели, креффов, Дара и Ходящих, они, наконец, поговорят.
А пока… пока руки сноровисто мастерят петлю из вожжей.
Хорошие вожжи, крепкие. Не порвутся.
Себя не жаль. Сама виновата, думала — нет никого сильней, забылась. Перед наставником стыдно. Но еще немного и будет все равно. Грязным и опоганенным не место среди живых.
Жаль мать с отцом. Но и у них теперь иные хлопоты. Старшая дочь — давно ломоть отрезанный, отвыкли от нее Остриковичи и потерю свою примут легче. Поплачут и перестанут.
Но вдруг, как наяву, Лесана увидела себя, болтающуюся на вервии. С обмоченными штанами, багровым лицом, вывалившимся языком. Представила, как будут вынимать ее из петли, матерясь, что еще одна дура без ума сгинула. И даже голос Клесха послышался: «Что ж ты, цветочек нежный… Говорил ведь, ты хоть и сильная, но девка».
Девка… забыла она суть свою. За что и поплатилась.
Она не креффа задела, она мужика задела в Донатосе. Вот и расправился он с ней не как с выученицей, а как с бабой. Указал, кто в дому хозяин.
Нервный смешок слетел с губ послушницы.
Сколько-то еще указывать будет? Одним Хранителям ведомо. Вот вздернется она сейчас. А потом что? Он ведь и в посмертии не оставит. Отдаст, вон, выученикам — вразумляться, как покойников поднимать.
Но даже не эти беспорядочные мысли заставили девушку отложить в сторону вожжи. Она снова вспомнила, как стояла вот здесь, на этом самом месте, и говорила с Клесхом. Опять всплыли в памяти его слова о том, что нет в Цитадели того, кто может ее побить.
Вот ведь дура записная! Наставник ее — крефф, он умеет видеть Дар каждого выученика, но сколько он раз говорил им — сила без умения, как повозка без оглобель. А Лесана возомнила о себе не весть чего, однако же, позабыла, что Даром своим и управлять толком не умеет. Один раз всего и воспользовалась с толком — когда с упырем билась. Да и то лишь после того, как он ей кусок спины выгрыз.
От осознания собственной глупости и того, что из-за этого накликала на себя беду, девушка глухо застонала. Ее раздирали одновременно стыд, боль, досада, гадливость и отчаянье. Как жить теперь? Как? Со стыдом своим в сердце, с воспоминаниями этими, с пониманием, что сама беду приманила?
На лестнице послышалось шарканье и натужное кряхтенье. А через пару мгновений в башню ввалилась едва дышащая Нурлиса. Платок с головы у нее сполз, руками бабка цеплялась за каменные стены и, зайдя, замерла в проеме, пытаясь отдышаться и одновременно с этим тряся кулаком:
— Ты… кобылища молодая… совсем очумела… бабку старую…
Она тяжело опустилась на сундук, обмахиваясь подолом передника.
— У-у-у, племя беззаконное! Иль я вам коза молодая — по лестницам скакать? Чего глазами лупаешь? Я тебя еще у конюшен заприметила! Медом вам что ли эта башня помазана? Ну? Чего молчишь? Иль передумала заместо колокола висеть?
Старуха, кряхтя, подняла вожжи и потрясла ими перед носом Лесаны.
— А ну вставай!
— Не хочу, — глухо отозвалась та. —
