Поцелуй черной вдовы (СИ) - Евгения Бергер
Вцепилась в спинку кровати, Соланж рвано выдохнула весь воздух, а вместе с ним одно только слово: «Отец»… Взгляд сам собой нащупал мужские руки в перчатках и замер на них, как на точке опоры в ее пошатнувшемся неожиданно мире.
— Я скверный отец, это я знаю, как и возлюбленный никакой, — покаянно и торопливо продолжил старик. — Я не сумел оценить великое счастье, выпавшее на мою долю, а ведь оно было больше, чем кто-либо мог осознать. — Он сжал и разжал кулаки. — Этот наш дар, дар-проклятье нашего рода, делает нас особенными, но и одинокими одновременно, — сказал он, не отводя от девушки глаз. — Да ты и сама знаешь об этом… И понимаешь теперь, почему я так испугался влюбленности в твою мать. Любить без возможности прикоснуться к любимой — это пытка, Соланж. Это пытка поболее прочих… И когда в то первое утро я вошел в ее комнату и склонился над ней, вглядываясь в черты дорогого лица, ты можешь представишь, что случилось со мной, когда тоненькая рука, вспорхнув с одеяла, вдруг накрыла мне щеку… А уста прошептали: «Вы спасли мою жизнь. Я безмерно вам благодарна». — Его губы изогнулись в печальной насмешке над самим собой. — Я отпрянул от бедной девочки, как от чумной. Испугал ее странной реакцией на слова благодарности… И выскочил, стыдно признаться, из дома лекаря сломя голову и бежал пару кварталов, не разбирая дороги… Был уверен, что мне все привиделось, что стоит вернуться, как выяснится: девчонка мертва. Что ничуть я не спас ее, а убил…
— Но вы вернулись… — отозвалась Соланж неподатливыми губами.
— Вернулся. Иначе не мог. Сначала следил, не вынесут ли тело из дома — не вынесли. Я тогда был уже как безумный… От мысли, что это она, моя пара, та самая, в голове совершенно мутилось.
Соланж, у которой в душе творилось не меньшее светопреставление, уточнила вдруг:
— Что значит «та самая»? И отчего это? — Она подняла свои руки ладонями вверх. — Я всю жизнь хотела понять, за что проклята этим даром… Мать говорила, что это наследие от отца, но ни разу не говорила, что может быть кто-то не восприимчивый, как она…
— Она — мать, матери загодя защищены от проклятья, — ответил старик. И продолжил, подгоняемый молчаливым вопросом в глазах собеседницы: — В нашем роду из уст в уста передается легенда о самой первой носительнице нашего дара, Хейл Пирсон. Она была женой мельника, взятой кормилицей в замок тогдашнего лорда Донована. В родовитом семействе только-только появился наследник, а девушка, тоже недавно разрешившаяся от бремени, в тот момент и сама выкармливала младенца. Могли выбрать кого-то другого, ясное дело, но госпоже, говорят, приглянулась миловидная девушка: она полагала, должно быть, что вскармливай ее сына дурнушка, тот и сам сморщится как изюм. А у Донованов, надо сказать, красавцев в роду не водилось… И вот однажды на красоту юной кормилицы обратил взор и супруг леди Донован. Начал захаживать в комнату сына и наблюдать, как вспыхивающая от смущения Хейл кормит младенчика грудью. Лорд воспринял ее горящие щеки за признак расположения и начал весьма недвусмысленно домогаться девицы… Она, как умела, его избегала, так как любила своего мельника-мужа и поддаваться поползновениям лорда не собиралась, но долго ли сможешь прятаться в замке от одержимого страстью мужчины? В одну из ночей лорд взял девушку силой, та отбивалась, кричала — все бесполезно. Когда все закончилось, она простоволосая и босая, в одном накинутом на ночную сорочку плаще сбежала из замка через незапертую калитку. Вернуться к мужу страшилась, боялась, что не поверит он ей, осудит, вот и брела, не зная куда, целый день кряду, а когда кончились силы, просто рухнула на дорогу…
Глава 44
— Там на дороге ее и нашла местная ведьма, — продолжал старик свой рассказ. — Выходила долгие дни метавшуюся в горячке несчастную, а в ответ услыхала безрадостное: «Лучше бы ты умереть мне дала. Не хочу жить!» — и всё. Ведьма та, ясное дело, выведала причины и предложила помочь: мол, хочешь, сделает так, что ни один человек не прикоснется к ней супротив ее воли. Хейл обрадовалась и согласилась… — Рассказчик коротко помолчал, будто обдумывая что-то в уме, и заключил: — Да только ведьма та не сказала, что ворожба ее сделает девушку все равно что изгоем. Ее и потомков ее, ведь всякий прикоснувшийся к ним, умрет в мучениях, и только тот, кто судьбой тебе предназначен, останется невредим.
Соланж прошептала:
— Так это, в самом деле, проклятие.
— Так ли все было, как говорится в легенде, утверждать не берусь, — кивнул Фергюс. — Но Хейл, как уверяют, вернулась потом за своим сыном в замок, а лорд ее как увидел, так сразу к себе поманил — она и пошла… В общем, умер он в тот же миг, как коснулся ее. Все в замке решили, что сердце ему отказало, а Хейл забрала сына — и была такова. И да, коли ведьмина ворожба — причина нашего дара, тогда мы воистину прокляты.
Ноги уже не держала Соланж, и она опустилась на край широкой кровати. Не верилось, что вот так в одночасье она получила ответы на долгие годы мучавшие ее вопросы. И не сказать, чтобы после подобного ей стало легче, но ощутить сопричастность оказалось донельзя важно. Вдруг понять почему и побеседовать с кем-то таким же, как и она…
С отцом. Боже мой!
— Но вы все-таки бросили мою мать, — сказала она. — Обрели в ее лице счастье и все-таки бросили!
— Я не бросал, — признался старик. — Я любил ее больше жизни, и она отвечала мне тем же, но жажда мести, я говорил уже, ослепила меня. Я знал со слов твоей матери, что, возвращаясь в тот вечер домой, она подверглась нападению неизвестных. Тем двоим нужны были деньги, ее несколько пенсов их не устроили и в порыве беспочвенной злобы они просто пырнули ее и бросили умирать. Мысль о том, ЧТО я мог потерять по вине этих нелюдей, убивала меня… Я мечтал их найти и заставить поплатиться за совершенное. Каждый вечер я проводил в самых злачных местах Лондона, прислушивался к разговорам, улавливал шепотки… А порой сам, прижав к стенке очередного мерзавца, задавал один и тот же вопрос: «Это ты убил женщину за два пенса у «Головы сарацина»? Найти тех двоих оказалось непросто, — признался старик, — но я не жалею о сопутствующих моему поиску
