Фрегор Ардин - Татьяна Николаевна Зубачева
— А теперь наша, — начальница улыбается, — фирменная. Представляете, ещё тогда, с первым выпуском, у нас работал хормейстер. Старик уже. Конечно, у него были определённые странности, но дело своё он знал. Был непревзойдённым знатоком старинных романсов. Особенно он любил вот этот. И в память о нём мы сделали его нашим почти гимном. Девочки, «Зимнюю ночь», пожалуйста.
И Гаор, стоя за креслом хозяина, услышал слаженный, в унисон, как всегда поют ургоры, девичий хор. Памятные с далекого, забитого кулаками Сержанта детства мелодию и слова.
— В лунном сиянье… снег серебрится… вдоль по дороге… троечка мчится… динь-динь-динь… динь… динь-динь… колокольчик звенит… этот звон, этот звон… о любви говорит… (Муз. и сл. Евгения Дмитриевича Юрьева 1882–1911 — русский поэт и композитор, автор нескольких романсов, среди…)
Дальше Гаор не слышал, потому что все силы ушли на то, чтобы остаться безмолвной неподвижной тенью за хозяйским плечом. И дальнейший, завершающий осмотр, и дорога домой были как в тумане. Да, он делал всё положенное, слышал и выполнял приказы, вёл машину, даже слышал рассуждения Фрегора, что, пожалуй, взять такую из Амрокса и обзавестись законным бастардом вполне разумно, цены, конечно, сумасшедшие, но если получится премия за эту инспекцию, то можно подумать о квартирке-«гнёздышке» в Аргате.
— В этот гадюшник я её не повезу, это монеты в море, а купюры на ветер выкинуть, либо отравят, либо ещё как испортят. А приставить к ней тебя телохранителем не получится, ты мне на работе нужен. И взаперти её держать невозможно, у Мажордома, старой сволочи, от всех дверей ключи.
Упорного молчания раба Фрегор попросту не замечал.
Гаор довёз его как обычно до подъезда в западное крыло, выслушал приказ подать утром лимузин и, не дожидаясь, пока за хозяином закроется дверь, поехал в гараж. Механик был чем-то занят, и он, сдавая машину Летняку и Весеннику, неожиданно услышал тихое:
— Иди, парень, лица на тебе нет.
Он через силу улыбнулся и так же тихо ответил:
— Спасибо.
Внизу было тихо и пустынно: все ещё на работе.
В спальне Гаор переоделся в расхожее и пошёл в душ, бросив бельё и рубашку на кровати. Снежка заберёт. Мучительно хотелось заплакать, потому и пошёл в душ, чтоб спокойно, подставив лицо воде… но слёз не было, и вода, впервые за эти годы льющаяся по телу и лицу вода не радовала, не омывала. Он пробормотал заклинание и… и не помогло. Странная холодная пустота внутри и безмерная усталость.
Вымывшись, он вернулся в спальню, повесил и расправил полотенце и, не раздеваясь, только скинув шлёпки, лёг на кровать поверх одеяла, закрыл глаза. Ну что? Ты хотел узнать о матери. Теперь знаешь. И что? Ты сын «галчонка», из первого выпуска Амрокса, как и ты с не выжженной, а отбитой памятью. Твой отец хотел иметь здорового бастарда и купил себе в Амроксе… девчонку, без клейма и ошейника, но всё равно рабыню, и честно отпустил её через шесть, да, пять лет растила, да год зачинала и носила, через шесть лет, забрав своё… свою добычу. И что теперь? Ты доволен? Узнал, понял. Чего ты не знаешь, не помнишь, теперь домыслишь, не проблема, и дальнейшую её судьбу ты знаешь, догадаться нетрудно. Сволочи, какие же вы сволочи. Мама, прости меня, я не хотел, меня заставили забыть, мама, ты ведь помнила, теперь я понимаю, ты варила мне пшёнку, ты что-то говорила мне, мама, почему я не могу позвать тебя, услышать тебя…
— Рыжий, — сказал совсем рядом голосок Снежки, и маленькая шершавая ладошка подёргала его за плечо.
— Чего тебе? — спросил он, не открывая глаз.
— Ты не лежи так, ввалят.
— А пошли они…
Гаор выругался длинной бессмысленной от бездумно соединяемых загибов руганью, по-прежнему не открывая глаз, и потому не заметил, что Снежка уже убежала. Не хотелось ни шевелиться, ни… ничего ему не хотелось, даже жить.
Но уже доносился смутный шум возвращающихся с работы людей, и если сейчас Мажордом, сволочуга, застукает его лежащим на кровати в одежде, то ввалят не только ему, но и Старшему по спальне, а подставлять другого… Нет, ладно, аггел с вами со всеми, у Огня встретимся.
Гаор открыл глаза, увидев ненавистный белый потолок, и рывком встал. И вовремя. В полуоткрытой двери мелькнула остроносая мордочка Милка или кого-то ещё из первой спальни. Вот наплодили выродков, стукачи да шестёрки, ни одного человека.
Как всегда, скупые односложные вопросы и такие же ответы, хмурые улыбки и настороженные взгляды. Гаор вместе со всеми поел, отгладил и приготовил на завтра форму, переоделся в тренировочный костюм и ушёл в парк, на гимнастическую площадку.
Было уже совсем темно, и ночная прохлада не летняя, осенью пахнет, а только-только осень, её первая декада в начале. Луна на ущербе, но ему хватает. Он тщательно умело размялся, разогрел мышцы, прошёл все снаряды, но без удовольствия, как по обязанности. А раньше ведь помогало. Но видно, это тоже как с выпивкой: начнёшь со стакана, а потом и бутылки мало. Напиться бы сейчас. И подраться. И… и всё равно ни хрена не поможет. Даже перестрелять всех этих сволочей прямо там, в Амроксе, то… то тоже ничего не изменится. Ну, написал он про «серого коршуна», и что? Как ездили, так и ездят. Сколько он их видел в городе, да в тот же Амрокс при нём очередную партию «галчат» привезли, а «отходы» увезли на утилизацию.
Гаор спрыгнул с перекладины и побежал на полосу препятствий. И всё-таки, зачем всё это здесь? Не для Рарга же с его парнями устроили такой шикарный полигон, в училище и попроще, и победнее было. Хотя нет, просто изношенное, ну, так там по ней каждый день от первоклассников до выпускников, двенадцать рот, тысяча двести мальцов и оболтусов, и потому каждый день наряды на починку и ремонт. А здесь… он да пятёрка Рарга, ну, может, ещё из охраны… то-то всё как новенькое.
Медленно, неохотно, но ощущение жизни, радости движения, сознания собственной силы всё-таки возвращались к нему, отступало злое равнодушие, за которым — он это помнил — его ждала серая беззвучная пустота.
Нет, он жив и будет жить, назло им всем, нет, так легко они с ним не справятся. И вдруг всплыли в памяти давным-давно прочитанные строки: «Нет, я жив ещё… буду жить… буду счастье во тьме
