DELETED - Катерина Кюне
Некоторое время мать пилила меня, как ножовкой по дереву, ножовкой с большими кромсающими зубьями. Потом она передумала. Заявила, что это даже хорошо — раньше отмучаемся. И ей, пока не совсем старуха, проще будет нянчиться с малышом. Я тоже передумала растворять ребёнка. Решила, что это дар Господа. Я была тогда очень религиозна, помните? Божий дар — внутренний свет — Светлана. Получив имя, Светлана тут же взялась за дело. Она заставила себя полюбить. Она воздействовала на меня изнутри, как будто в её младенческих кулачках были невидимые рычажки влияния, на которые она жала с искусностью опытной гонщицы. Она каталась на мне как на детской электромашинке.
— Ты видишь или нет? — лицо акушерки холодно и безразлично.
Скальпель поймал луч света и ослепил мгновение, словно вспышка фотоаппарата. Коснулся ледяной кожи и оставил ровный след, перечёркивая неудавшегося маленького человека. А может, это была палочка от заключительного восклицательного знака. Финального молчаливого крика.
Врачи сказали, что она умерла от удушья. «Асфиксия» — так было написано в заключении патологоанатома. Выходит, она утонула в самом безопасном водоёме в мире. Разве не так о нём говорят? А может, она внезапно выпала в открытый космос. А я не заметила. Я продолжала читать книгу о беременности и родах и считать белки. Но в книге ничего не писали о том, как внутри тебя распахивается открытый космос. Ты думаешь, малышка просто ворочается во сне, а на самом деле в этот момент она барахтается в чёрном вакууме, как космонавтка без скафандра. А потом уже не барахтается.
Ты думаешь, у тебя самое обычное женское тело, а оказывается, оно — аномальная зона, Бермудский треугольник, место непредвиденных сбоев подачи кислорода. И что, если твоё тело стало таким по твоей же просьбе? Разве не ты в первые два месяца беременности хотела, чтобы ребёнок растворился?
42
Я стояла у распахнутого окна и смотрела как шевелятся клёны. Летние вечера такие нескончаемые, они обволакивают всё новые и новые секунды, минуты, часы, кажется, столько и нет в сутках, растекаются, как подсолнечное масло по поверхности лужи. Жирная плёнка на теле, от которой невозможно избавиться, дырявая вода, которой невозможно напиться, угловатый воздух, который невозможно вдохнуть, не поранившись.
На подоконнике стоял горшок с алоэ, а по ту сторону, в вывешенном на улицу горшке, росло ползучее растение без названия, потому что я выбросила это название, написанное на клочке картона, сразу после покупки. Растение покорно вдыхало солнце и день за днём делало из него маленькие, сиреневые пятилепестковые цветочки с лимонными серединками. На одном из них сидело жёлто-полосатое насекомое, похожее на маленькую осу, и ритмично двигало брюшком. Смотреть на его однообразные движения задом было неприятно, казалось, оно публично мастурбирует, возбуждаясь от цветочного запаха и упиваясь беспомощностью растения, его невозможностью уйти или дать отпор. Я не выдержала, взяла с кресла майку и смахнула ею осу. Та мгновенно оказалась в полуметре над цветком, на секунду зависла в воздухе, огрызнулась коротким воинственным звуком и сразу же исчезла, как будто нырнула в какую-то осиную нору в пространственно-временном континууме.
Сумерки подступают. Сделаю запись в дневнике и попробую спать. Ненавижу вечера за это бессильное ожидание ночной тишины, сквозь которую будут скрестись потусторонние звуки. А ты будешь лежать и уговаривать себя не слушать и не бояться.
Я иду на кухню и сажусь за стол спиной к окну, так, чтобы хорошо просматривалось всё помещение и короткий коридор, ведущий в прихожую. В прихожей я предварительно зажигаю свет.
Я давно уже не пользуюсь виртуальным кабинетом. С тех самых пор, как там стал появляться Паратире. Можно было бы запереться в кухне — здесь есть дверь. Но этот вариант я уже пробовала.
Сначала тебя клюёт навязчивая мысль что там, за дверью, в другой части квартиры, воспользовавшись твоим неприсутствием, происходит что-то ненормальное, нечто клубится и набирает силу. И потом, когда нужно выйти из кухни…
Хуже всего открывать дверь. Пока ты подходишь к ней, ты уже несколько раз открыл её в своём воображении, и каждый раз за ней стояли разные инфернальные монстры. Умом ты понимаешь, что на самом деле за дверью никого нет, там пустая прихожая, но голосок в голове нашёптывает: «А вдруг всё-таки есть? Вдруг они не просто существуют, но специально задумали посмеяться над твоей рационалистской самоуверенностью?» Собравшись с духом, распахиваешь дверь одним резким толчком, сердце бьётся так сильно и так явно, как будто оно во всём теле, как будто ты весь состоишь из одной сердечной мышцы.
Так что я сижу с открытой дверью, чтобы в свете шестидесятиваттной лампочки заметить в прихожей любое, даже самое мелкое изменение.
Я открываю крышку ноутбука, ввожу пароль и оказываюсь лицом к лицу с вчерашней дневниковой записью. Пробегаю её глазами и ударяюсь о последнее предложение внизу страницы: «Думаешь, тебе это поможет?»
Я могла забыть. Я писала поздно, в полудрёме. Я плохо сплю, и это не лучшим образом влияет на память. Я могла забыть…
Там абзац, абзац перед этим предложением! А я так редко делаю абзацы. У меня во всех файлах хранятся монолиты, айсберги из смёрзшихся букв. Я не замечаю, где у меня кончается одна мысль и начинается следующая, а они не прощаются, уходя, и не здороваются, чтобы я вовремя могла нажать на Enter.
Я и раньше иногда не узнавала фразы в своих собственных записях и не всегда была уверена, что все слова в моих текстовых файлах принадлежат мне. Я уже давно опасалась оставлять ноутбук включённым, особенно когда там открыт белый лист текстового редактора.
Я боялась, что вернусь и найду его отпечаток, его след: чёрную мешанину букв, выпавшую из его головы (если у него вообще есть голова). Это будет одна или несколько фраз на перекопанном языке, где отдельные слова выкорчеваны из почвы и лежат вверх корнями, другие наоборот слишком вдавлены в грунт, третьи повреждены, пожёваны и валяются как попало.
Ты читаешь снова и снова, не понимаешь смысла послания, но как будто улавливаешь какой-то зловещий намёк. Или нет никакого намёка, это твой мозг,
