Он и она - Роман Воронов
Кряхтя и вздыхая, Инквизитор направился по узкой галерее, ведущей наверх, к выходу, раздумывая о вынесенном приговоре, о завтрашнем дне, в который наверняка выползут из своих адских расщелин слуги сатаны, черти в человеческом обличии и прочие отбросы темного воинства, с которыми ему, вооруженному Святым Писанием и Приговорной Печатью, сражаться в одиночку (служка с инструментами не в счет). Плечи от таких мыслей расправились, походка стала тверже, а острый подбородок взмыл вверх.
«Уж не гордыня ли?» — спохватился вдруг храмовник, памятуя о суровом спросе на Страшном Суде за этот смертный грех. «Господи, и откуда взяться ей, искушающей душу?» — промелькнуло у Инквизитора, когда он, широко и бодро шагая, следовал мимо камеры с сегодняшней ведьмой.
«Жена Лота, — промелькнуло в голове, — собственным неверием мужу возложила код гордыни на женский род, а через потомство — и на всех людей».
Инквизитор встал как вкопанный: «Опять она, истинно колдунья, раз залезает в меня через стены каменные и решетки из железа». Он со злобой двинул ногой в обитую медью дубовую дверь — ни звука изнутри. Храмовник подождал с минуту и, тихонько, стараясь не скрипнуть, приоткрыв небольшую створку, заглянул в камеру. Женщина, свернувшись клубком, неподвижно лежала на соломе, но Инквизитор опять услышал ее голос в себе: «Любопытство — то самое качество, что взращивает через неверие гордыню в женщине. Этот грех принесла в Мир одна из дочерей Евы, Содом был уничтожен Огнем Небесным ради ее выбора — таков Замысел».
Инквизитор, оглушенный услышанным, резко опустил створку. Прочь отсюда, подальше от непонятной, страшной женщины, чья воля властвовала над его разумом безраздельно. Он почти вприпрыжку, высоко задрав полы тяжелой рясы, выскочил на воздух, пропитанный сладковатым привкусом сгоревших тел, и вдохнул эту отравленную им же субстанцию.
— Содом, — прохрипел Инквизитор, хватаясь за горло, через которое вползали внутрь его естества вопли ужаса и безысходности, стоны растерзанной жизни, брошенной на алтарь безумия, страха, невежества и гордыни.
Задыхающийся храмовник пал на колени — ноги уже не держали грузное хранилище обманутой судейской души.
— Это все она со своим яблоком, — шевелил губами Инквизитор, протянув скрюченную пятерню к небесам. — Это все Ева.
Перед самым концом, когда сознание погасило восприятие окружающего мира с его ведьмами и судьями, храмами и дыбами, чистотой помыслов и проказой деяний, Иисусом и Иудой, Адамом и Евой, он услышал голос, прямо внутри своего остановившегося сердца:
— Не в яблоке дело, любимый.
Пир
Какое кушанье подать к вину?
Что за вино?
В Священном Граале плещется оно.
Острые иглы ледяных струй, несущихся наперегонки с бледными безмолвными лучами далеких звезд, пронзая ватные перины грозовых облаков, оставляют на серовато-сизых простынях, брошенных поверх, собственные слезы, пока еще невесомые и неподвижные. Но, успев пропитаться солью морей, парами весенних пашен и горечью пожарищ, поднявшихся сюда, в эту чернеющую над миром губку, новорожденный воздушный вал уже не в силах держаться за влажные, ненадежные сполохи облака — с пугающим свистом сваливается он с «тучных» боков и, набрав скорость, прямо перед самой твердью, сплошь укрытой раскаленным песком, избавляется от влажного груза, явившись при этом миру горячим суховеем, а перепрыгнув сотню барханов, с силой ударяет в царский шатер, едва не свернув флагшток с хозяйским гербом и осыпав «золотой» пылью с ног до головы охрану, намертво вросшую в желтую крошку у полога, закрывающего вход.
Задора у нашего ветреного знакомца хватит и покатать по пустыне колючку, и запечатать норки надоедливых грызунов, и потрепать уши молчаливым верблюдам. Оставим ему его заботы, а сами незаметно для отплевывающихся от песчинок охранников проникнем внутрь, где расстелены персидские ковры, разбросаны мягчайшие подушки, шелка пропитаны амброй, бесчисленные яства источают ароматы шафрана и кориандра, воздух наполнен винными парами, а мысли приглашенных — великолепием хозяйки и предстоящим пиршеством.
При всей своей прямоте и беспощадности (а как же иначе?) Царица слыла женщиной веселой и добродушной, когда того позволяли окружение и обстоятельства. Она с удовольствием и воодушевлением лишала голов своих врагов и недоброжелателей, зато к любимцам относилась с нежностью и заботой. Таковых в ее судьбе присутствовало двое: кот и шут. Первому оказывались почести, приличествующие царским особам, а второму доставались ласки, более подходящие любовнику, нежели слуге. Весь остальной двор довольствовался насмешками в свою сторону — это в лучшем случае — и спонтанным гневом — в худшем.
Сейчас с нетерпением все ожидали высочайшего знака к началу пира, с которым, видит Бог, Царица явно затягивала: вино нагревалось, мясо остывало, замороженные во льду фрукты, как и лица гостей, подернулись капельками влаги.
Сама же высочайшая особа наслаждалась моментом: вздымающиеся в ожидании под парчовыми халатами животы, полураскрытые жадные губы, ноздри, распахивающиеся навстречу флюидам пряностей — все забавляло ее в собственном «дворе».
— Шут, — коротко бросила она, и верный слуга, примостившийся в ногах повелительницы, придвинулся ближе, — взгляни на них. Продержи я с началом еще немного и некоторые повалятся в обморок, а кто-то, даже под страхом смерти, тайком потянется за угощением.
— Проверим? — весело откликнулся Шут. — Я ставлю на первого Советника.
Он подмигнул грузному вельможе, ближе всех сидящему к Царице. Глаза у бедняги уже закатились от жары, а слабое сердце подернуло конечности синеватой сеткой вен. Царица очаровательно улыбнулась Советнику и, отломив от виноградной грозди ягоду покрупнее, медленно поднесла к губам. Вельможа прикрыл глаза вовсе и задышал, словно только закончил многочасовой подъем в гору.
— Ваше Великолепие, — неестественно громко обратился Шут к Царице, — вина?
По шатру пробежал взволнованный долгим ожиданием шепот. Ее Великолепие, не успев откусить от виноградины, вернула ягоду на блюдо:
— Нет, не желаю.
Теперь уже вздох разочарования шевельнул воздух под куполом.
— Как угодно, — Шут еле сдерживал смех.
А Царица, так, чтобы слышал только паяц, пролепетала:
— Пища — атрибут нашего мира, ангельские зубы не рвут мясо и не перемалывают ржаной хлеб. Нам, смертным, приходится пополнять силы для существования столь грубым и примитивным способом, но ведь еда и убивает.
— Таков этот мир, Ваше Великолепие, — Шут также перешел на шепот. — В нем сласть и горечь различаются числом, но не сутью.
На слове «сласть» паяц одарил Царицу таким взглядом, что, будь внимательнее гости, они бы заметили, как вспыхнули нежданным румянцем бледные ланиты хозяйки шатра.
— Так отчего же, друг мой, — Царица мечтательно опустила веки, — все так спешат вкусить отраву, что сокращает их дни?
— Я думаю, не все, моя… — Шут осекся, едва не
