Бузина, или Сто рассказов про деревню - Дарья Олеговна Гребенщикова

перестилал, морщась, кровать, ставшую матери бессрочной тюрьмой, да стирал белье, замачивая его в лохани. Возвращаться в город и смысла не было, пристроился на остатках частной фермы, получал копейки, калымил, печки клал, венцы в срубах подрубал – выходило по малости так, что и хватало, с материнской пенсией-то. Деревня их, Андроново, вмещавшая в былые годы до восьмисот жителей, усохла до шести дворов, и наполнялась только летом дачниками да своими, свозившими ребятню к бабкам. Летом выпадало работы больше, деньги Матвей складывал на зиму, чтоб не бедствовать. Вот ровно в то, жаркое лето, когда горели леса по соседней Новгородской, и дым застилал по утрам ближний лес, и приехала Вера Васильевна, дачница, Верочка, сама уж ранняя бабушка, с двумя внучками, погодками, да старухой матерью, прямой, сухой да язвительной. Конечно, тут же уважительно – Матвей Петрович, не окажете ли любезность, колодец почистить? Матвей Петрович, а не покосите ли? Матвей… да каждый день работу находили, и Матвей шел охотно, недоумевая, зачем дачнице такие деньжищи выкладывать на душ, когда река рядом, но ладил всё, и даже сам радовался, когда воду в дом подвел от речушки. Лето – пора короткая, днём жарко, ночью духота, а дачница все выспрашивает, где тут ягод набрать, и Матвей везёт её на своих Жигулях на старую вырубку, где обочины красны от ягод, и Вера, да уж Верочка, конечно, отбиваясь от слепней, ползает на коленках и приносит Матвею полную пригоршню – на, съешь, и он осторожно, губами, снимает ягоды с маленькой ладошки, стараясь в глаза не глядеть. И даже на рыбалку возил, червячка насаживал, поплевывая, а она все смеялась, путала леску в тросте, и Матвей влезал в воду и так шел, в брюках и в рубашке, а она, обмирая, смотрела на его спину и плечи. Ночью Матвей и вовсе спать перестал, выходил на двор – курить, а потом шёл до избы, которую снимала Верочка, и стоял, глядя в её окошко, а там всё банки с цветами на подоконнике, да марля от комаров пришпиленная – а за марлей она, Верочка – и руку протяни, не достанешь. А где у вас тут церковь, – спросила старуха, – хочу на Троицу съездить, свезете? А какая церковь? Так, подновили, подняли в 90-е на останках разоренной, когда мода на веру в Бога пошла, и даже прислали батюшку молодого, который прослужил пару лет, женился да и уехал – в город, а поставили нового, городского, немолодого, так тот охал, но ездил – как же, мы как в армии, говорил. А приход уменьшался стремительно, бабки умирали безропотно и незаметно, отходя в иной, лучший мир с блаженной улыбкой – вот мол, отмучились, наконец, отлили свои слёзы здесь, и батюшка все отпевал, не горюя, а может, и завидуя… Свозил Матвей на Троицу и старуху, и Верочку с внучками, сам сидел в теньке, слушая через открытую дверь пение, чихая от кадильного дыма и недоумевая, какая охота в духоте париться столько часов. А вечерком его позвали в гости – отпраздновать, как же, вы нам не просто сосед, вы нам друг, не откажите, и он пришел, и ел непривычную еду, не понимая вкуса, и пил. Пил много, не хмелея, а радуясь молодой злой удали, закипавшей в нём, и будто ощущая его мужское, темное и притягивающее желание, Верочка пошла зачем-то с ним в ночь, а уже гроза набухала, давила, и сводила с ума этой тягостной тишиной, и все случилось в бане, у Матвея, где было прохладно и пахло березовым веником и мятой, и он долго не мог оторваться от Верочки, которая всё плакала, оправляя платье и твердила, ой, Матвей, да что я наделала, что я наделала, я не хотела… а он стоял на коленях перед нею и повторял, – люблю тебя, понимаешь, люблю, Верочка моя, – и гроза началась, как они через банный порог переступили, и бежали до Вериной избы, а над ними грохотало, и молнии разрывали небо, а Верочка все повторяла, это мне наказание за грех, Господи…

Больше его не звали помогать, а старуха, проходя мимо дома Матвея, казалось, выпрямлялась еще сильнее и глядела прямо перед собой, а Верочка даже не ходила мимо его избы. А в августе приехал городской муж, тощий бледный очкарик, неумеха, и Матвей слышал, как визжали от радости внучки, а вечером пахло мясом, и играла тихая чужая музыка. Они уехали, а Матвей еще долго не решался растопить баню и все приходил в неё по ночам, будто стараясь вызвать в памяти Верино лицо, освещенное радостью, мукой и всполохами дальних молний.

                                        х х х

Стоит на дворе то самое время года, которое я люблю так, что просто цепенею от восторга. Почти все деревья отдали земле свои листья, и очень влажно, и получается смешение различных техник живописи – дальний лес, тот, что за Бобровым болотом – написан в пастозной технике – лес непрозрачен, таинственно густ, даже от дома можно увидеть шевеление мохнатых еловых лап, угадать жутковатые пучки омелы на старых деревьях. Чуть ближе, отступая от болота, над луговиной – глизаль, патина – на дальний, лесной фон накладывается волшебным образом туман, который растекаясь, ныряя в низины, опутывая рыжие стебли папоротника орляка, и ведет себя, как живое существо. Туман оседает на иероглифах ветвей, стекая прозрачной тушью, туман смывает яркие краски, приглушает все, что режет глаз пестротой. Туман – сфумато, дымка, рассеивающая бытие, прячущее любую погрешность, туман убирает озеро – задергивает его неплотной, волнующейся шторой, и ты видишь воздух, колеблющийся над кромкой берега. Туман вызывает к жизни страхи, туман обманывает тебя, прячет дорогу, он словно говорит – уходи домой, здесь я – хозяин! И, правда, даже в окно видно, что весь пейзаж написан в монохроматической, необыкновенно драгоценной своей изысканной простотой технике гризайля. Но не все удается и туману, и горит, словно вырезанное из чьей-то картины, дерево черешни, на котором до сих пор – держится яркая, неправдоподобно золотая листва.

Васька Спиров

Васька Спиров лежал лицом на бархатной скатерти стола. Васька ахнул – аааапчхи! – и испугался. Было темно, как в выключенном телевизоре. За стенкой грохотали жена с тещей, бубнили низкие мужские голоса и хрустел прокуренный женский.

Васька отлепился от скатерти, щелкнул выключателем и подошел к шифоньеру. В зеркале отразилась фанера. «Ой, блин, – Васька пощупал свое отражение, – точно… допился». Раскрылась дверь и в залу влетел узел с одёжой. Спиров развернул – рубаха, штаны, пиджак. «Зачем фанере спинжак? – еще раз подумал Спиров и оделся, – чтоб очертания приобресть!» – сообразил он. Одетый, он высунул нос в залу. Суетилась тёща, заливисто похохатывала жена, звенели парадные рюмки, тянуло запахом жареной картохи и едким хреном. За столом сидели двое мужиков в смутно-форменном, то ли менты, то ли вояки. Незнакомая баба курила и подливала себе из графина. Васька прянул назад. Обождал. Открыл – все на месте.

– Ва-а-асечка, – пропела жена, – иди, иди, уважь гостей-то…

Спиров, все еще ощущая себя фанерой, скорым шагом подошел к столу, налил стакан, залпом выпил и тут же налил второй.

– Товарищ Спиров, – начал главный, потому как был в фуражке, – от лица МЧС мы вас того…

– Расстреляете? – робко спросил Спиров и зажмурился.

– Не-е-ет, обижаете! – главный порылся в кармане и достал значок. – Вот, – он протянул его Спирову. – Благодарность.

Васька прочел надпись на значке – «Заслуженный энергетик СССР»,и изумился:

– Так эСэСэСэРа – то нету?

– Ошибаетесь, – главный свел брови, – еще как есть! – и выпил.

Пили долго, пели «Марш высотников». Хриплая блондинка пела про то, как она курит, стоя. Спиров, оттесненный в комнату, недоумевал у шифоньера. Когда гости грянули «Владимирский централ», к Ваське просочилась жена:

– Валь, – у Спирова кружилось во рту и плясало в голове, – а это че?

– Че-че! – зло сказала жена, – ты вчера, рожа козлиная, футбол глядел… а тут свет отключивши… так ты взял и погнался с топором фидер крушить…

– Так эта… эта ж 12 километров??? По снегу??? – Васька протрезвел мучительно и быстро.

– От то! И захреначил там! Топором! У нас