Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 1-2

Они смотрят так, будто повидали весь мир, а на самом деле им день от роду. И вот такой новорожденный старик смотрит на вас, и вы понимаете, что он никогда не умрет, потому что он не живой. И от него вам нечего ждать чего-то хорошего.

Сказка про жизнь

Лето. Вечер набухает спелой ягодой за окном. С ногами забравшись в плюшевое кресло, словно на спину пантере, я слушаю бабушкины сказки. Ее рассказы нельзя назвать выдумкой, но и правдивостью они вовсе не отдают. Словно из глубин старческой, набрякшей со временем, памяти выползают полулегендарные образы, сами позабывшие, существуют ли они на самом деле.

Особенно одна история полюбилась бабушке. Она рассказывала ее с настойчивостью лектора, наверное, потому что я девочка. У нее был только сын – мой папа, и она была в свое время лишена возможности женского нравоучительства. Я помню ее наизусть, так как детская память, словно губка для посуды, вбирает в себя все самое замысловатое и менее всего нужное.

«Я была молода, когда началась война – полушепотом говорила бабушка, сложив руки на животе на манер Будды. – Тогда я еще не знала, что такое любовь, и какая любовь самая настоящая на свете. Я говорю не о любви мужчины и женщины, нет. Эту любовь испытывает большинство, или думает, что испытывает. Я говорю о любви, доступной только женщине. Ей одной дано испытать подобное.

Меня забрали санитаркой на фронт. Я плакала на плече матери, а она говорила, что все мои сестры уже там и я должна выполнить свой долг перед Отечеством.

Нас погрузили в огромный, словно кит, поезд, отражавший на своем боку копоть и смерть. Я забилась в угол вагона и сидела тихо, как мышка, прижав к груди скромные пожитки.

Его я увидела сразу. Он вошел, словно герой кинофильма. Статный, русые волосы аккуратно, по-киношному, пострижены, квадратный волевой подбородок, орлиный нос. Он бросил на меня усмехающийся взгляд и сел рядом.

Не скажу, что я была красавицей. Наверное, это было не так. Но у меня были некоторые черты, которые так ценились в наше время – толстая коса до пояса, румяные щеки, раскрасневшиеся еще больше от волнения, и большое, сочное тело.

Мы болтали с ним до ближайшей станции. Потом нас выгрузили, как дрова, и заставили перейти куда-то на ночь. Там все и случилось.

Он пах березой. Не смейся – это родной наш запах, запах нашей земли. Он был, словно только что срубленное дерево, не ставшее еще поленом, но уже и не живое. Он двигался, словно автомат – точно, четко, по плану, известному ему одному. Я не боялась, я знала – он все может, ему можно доверить свою жизнь.

Наутро нас погнали в какой-то богом забытый, разбомбленный город, в котором остался только госпиталь да пара домов с уцелевшим скотом. Госпиталь походил на осьминога, окаменевшего за тысячелетия, с добычей во рту. Он словно отрывал куски от вопящих раненых, а медсестры выполняли роль зубов. Эти обшарпанные стены отваливались кусками штукатурки, словно сквозь иллюзию светлого будущего выступала жестокая, местами смертельная правда жизни.

Нас заставили переодеться в грубую одежду, а мужчин зачем-то направили сдавать анализы. Все ровной очередью выстроились в больничный туалет. Моего любимого схватил за руку один из пациентов и сказал, что если тот не хочет ждать, он может сходить в туалет в соседнем крыле. Но пусть пеняет на себя, если не вернется «Что за чушь», – отмахнулся он. «Туда никто из нас не ходит, – был ответ. – Никто из мужчин оттуда еще не возвращался, пропадали все». Любимый посмеялся над глупыми суевериями и мы направились в соседнее крыло, потому что я не хотела оставлять его одного, точнее, я прилипла к нему, как осенний лист к подошве.

Мы без труда нашли нужные двери.

«Не пугайся, кнопка. Это же просто туалет, а не старый английский замок», – улыбнулся он и вошел. Больше я его ни разу в своей жизни не видела.

Я проработала медсестрой всю войну, кроме нескольких месяцев. Сначала я думала, что поправляюсь от голода. Но более старшие товарки просветили меня, отвели к врачу нашего госпиталя. Я родила мальчика. Часто я просыпалась ночью и слышала собственный крик. Но не от постоянных взрывов, стрельбы, стонов раненых и крови, а от того страха у дверей туалета, которую я не смогла открыть и за которой навеки исчез мой любимый. Его записали в дезертиры и мне потом строго-настрого запретили указывать имя отца ребенка. Да я его и не знала полностью. Только то, что он – Алексей, Лешенька. Такое отчество я и дала твоему отцу.

Я твердо решила вернуться в то место, где потеряла любимого, когда закончилась война. Сын спал у меня на руках, а сердце колотилось, словно желая опередить меня. Здание готовили к реконструкции, но еще документы не были готовы, и я вошла без проблем. Рука, открывавшая дверь, похолодела, словно был мороз. Я вошла, и дверь захлопнулась за мной, словно от ветра.

Я плохо помню этот момент. Было темно, а в моей голове раздался голос: «Ты сейчас умрешь! Боишься смерти?» У меня в голове вертелась одна мысль: «Только бы ребенок остался жив, сынишку сохраните». Потом меня нашли у закрытой двери в общем помещении. Сын плакал и дергал меня за рукав.

С тех пор я так и не вышла замуж. Я не жалею. В то время с войны приходило много одиноких девушек с детьми или в положении. То было время коротких встреч. Одно я могу сказать точно – только любовь к сыну сохранила мне жизнь. Дети – главное для женщины. Главнее ее собственной жизни».

Завтра мне исполняется восемнадцать лет. Я давно уже взрослая. Вспоминая эту историю, я тихонько смеюсь над бабушкиной выдумкой.

Вечер. Лето набухает, словно желатин на кухне.

Дмитрий Казарин

Дмитрий Казарин родился в 1960 году в Астрахани. Окончил профтехучилище связи, Астраханский морской рыбопромышленный техникум. Работал электромонтером, слесарем-сантехником, мастером тепловых пунктов, начальником котельной, главным механиком автотранспортного предприятия. В настоящее время – ответственный секретарь Интернационального Союза писателей.

Стихи пишет с 1978 года. В 1997 году принят в Союз Российских писателей, через год перешел в Союз писателей России. Является членом бюро Астраханского регионального отделения СПР.

Стихотворения публиковались в журналах «Рабочая смена», «Аврора», «Арион», «День и ночь», «Наш современник», в «Литературной России» и др.

Дмитрий Казарин – автор четырех поэтических книг, дипломант Первого всероссийского совещания молодых писателей в Ярославле (1996 г.), лауреат Всероссийской премии имени В.К. Тредиаковского (2005 г.), первый лауреат учрежденной Интернациональным Союзом писателей премии имени Н.В. Ваганова (2015 г.), лауреат ряда региональных премий, в том числе имени Клавдии Холодовой (2000 г.), имени Михаила Луконина (2002 г.).

Мой дед

В образованье был сплошной пробел.Крестьянин. Руки, как коряги.Расписываться даже не умел.Он просто крест поставилна Рейхстаге.

Рассказ бабушки

– Беда одна не ходит, это верно…В сорок втором погиб на фронте мой,а через месяц после похоронкииз пятерых оставшихся детейНадежда – старшая,шестнадцать лет, невеста,помощница —от менингита умерла…На кладбище ее похоронилаза три рубля тогдашними деньгамии деревянный справила ей крест…Могилку долго я не навещала,едва хватало силы на живых.Поди-ка, четверых поставь на ноги!Когда ж пришла, креста не отыскала.Видать, пошел кому-то на дрова,зима тогда была у нас суровой…Теперь, как на могилки прихожу,ищу примерно, где её,и плачу.

Третий поезд

«Пошарь, хозяйка, под заплатою,да не жалей своих рублей, —гадалка в мае сорок пятогогадала бабушке моей. —Ты заплети косу до поясаи платье новое надень.Твой муж вернется третьим поездом.А третий поезд – через день».

Под неказистой старой сливою,что очень кстати расцвела,стояли бабушка счастливаяи дети – меньше мал мала.Они стояли, взявшись за руки,они таращили глаза.А слива расточала запахи,и с неба падала слеза…

Вот здесь в семейной нашей повестия резко открываю дверь:«Он не вернется третьим поездом!Не верь ей, бабушка, не верь!Нет у гадалки этой совести!»И я кричу через года:«Он не вернется третьим поездом!Он не вернется никогда!»

«Ну что ты расшумелся, лапушка?Конечно, не вернется он.Но той гадалке ваша бабушкашлет самый искренний поклон.Что смотришь, как на сумасшедшую?Поклон ей низкий от меня. —И с расстановкою, неспешно так: —Мы были счастливы три дня».

Из барачных воспоминаний

Я двадцать лет с ним прожил через стенку…

…а жили мы в бараке деревянном,сработанном еще рабами Рима,ну, то есть до семнадцатого года.По имени промышленника Круппаон назывался крупповский барак.Два этажа и лестница снаружирасшатанная. Как она скрипела!Но все ж вела к нам, на второй этаж.Сосед наш через стенку, Петр Савельич,был инвалид войны. В младые годыон след оставил на Сапун-гореи вместе с ним стопу свою оставил.Ему ботинки шили на заказ.Один обычный, а другой – «с секретом».Он начищал их черным гуталином,до блеска драил в коридоре общем,где каждая барачная семьяимела стол отдельный с керосинкой.На керосинке мать обед варила,заглядывая иногда в кастрюлю.А дядя Петя начищал ботинкии исподволь на мать мою глядел.Его жена давно ушла к другому,но иногда захаживала в гостик другой соседке нашей, к тете Клаве.Худая, маленькая, «божий одуванчик».А звали ее Тасей. В паре с Клавойона чаи гоняла в коридореза Клавиным столом и говориламежду глотками: «Жаден, жаден Петр».Еще глоток: «Куркуль, единоличник».У дяди Пети кроме спецботинокбыла еще машина-«инвалидка»в сарайчике под окнами барака,двухместная, с движком мотоциклетным.Как заведет – хоть выноси святых!–В году примерно восемьдесят пятом,ну да, к сорокалетию Победы,он получил отдельную квартирус удобствами, на первом этаже.И вместо таратайки-«инвалидки» —новехонький, с иголки «Запорожец»от партии с правительством в наградуза ратный подвиг сорок лет назад.Прибавь еще: к нему вернулась Тася.Как говорят, беда одна не ходит,а коль уж повезет – так повезет.Жаль только, что недолго счастье длилось,и вскоре умер он. Зато осталасьс квартирой Тася. А машину продала.И вновь она ходила к тете Клаве.Опять чаи и снова разговорыпро мужиков. К ней сватался какой-топенсионер районного значенья:«Интеллигент. Пришел ко мне с цветами.Да он в постели ничего не может!Жених… Вот Петя т-а-м был не культя!»…

«Облака плывут над 1-й Перевозной…»