Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №08 за 1986 год
...До начала лекций в колледже еще немного времени, и Лилла соглашается показать мне библиотеку. Быть в Дартмуте и не видеть росписей Ороско — все равно что в Египте не увидеть тамошних пирамид. Миновав несколько ничем не примечательных помещений, мы оказываемся перед двустворчатой дверью. Она распахивается, и я вижу бесконечно длинный зал, исчерченный бурыми штрихами столешниц. Через окна в правой стене вливается яркий свет. Стена слева похожа на палитру — все сливается в бессмысленной пестроте. Глядя отсюда, от двери, невозможно различить, что изображено на стене.
Очутившись в центре зала, вглядевшись в роспись, я чувствую, что попал в какой-то круговорот, переплетение времен и событий, вождей и народов, торжеств и крушений. Уловить смысл, единую тему в этом обилии лиц, фигур, сооружений невозможно. Помогает техника. Магнитофонная запись сообщает, что...
«...перед вами ряд настенных росписей, выполненных мексиканским художником Хосе Клементе Ороско. Стены Бейкеровской библиотеки, где мы находимся, были расписаны им в течение двух лет, в 1932—1934 годах. Попечители колледжа предоставили сеньору Ороско должность профессора искусств, предложив ему выполнить росписи здесь, в самом центре университетского городка, на любую тему по собственному выбору при условии, что работать он будет публично. Это был своеобразный эксперимент для студентов тех лет: художник говорил с аудиторией не словами, а кистью и красками. Основной темой своих творений Ороско выбрал «Эпос американской цивилизации» — главные события в развитии американской культуры...»
С помощью магнитофона я узнал, что все времена и события Ороско разделил на две части: «Американская цивилизация до Колумба» (это тысячелетие до прихода европейцев) и «после Колумба» (пять последующих веков). Доколумбова эпоха — слева, в западном крыле зала, дальнейшая история растеклась от пола до потолка восточного крыла.
Роспись начинается на западной торцовой стене темой «Переселение», повествующей о пришествии в Америку тысячи лет назад диких племен. В мощных фигурах далеких предков, перекочевавших, вероятно, из Азии,— красота силы, озаренной зарождающимся разумом. Но уже среди этих существ, рожденных равными, видны фигуры, меченные красным и синим,— служители Силы. Красота вырождается в уродство. И тут Ороско посылает проклятие высшей форме насилия: на стене фигура пленного с вырванным сердцем, жертва Богу войны. Это проклятие войне находит свое продолжение в сцене расправы конкистадоров с индейским императором Монтесумой и в барабанном марше вояк двадцатого века на дальней стене.
Магнитофонная запись продолжается:
«Последнюю панель длинной стены Ороско посвятил «жрецам науки». Он показывает нам ученых мужей, «богов современного мира», отвернувшихся от проблем реальной жизни...»
От надменных лиц-черепов и величественных профессорских мантий веет смертельной отравой интеллектуального тщеславия. Эти «боги» участвуют в ритуале мертворождения нового поколения псевдоученых: они столпились вокруг скелета, покоящегося на ложе из поросших пылью, никогда не открывавшихся книг.
«Этой отвратительной церемонией Ороско заставляет нас понять, что образование, наука не должны отрешаться от реального мира, а торжественная помпезность традиций не должна заслонять настоящей цели демократического образования — подготовки живого интеллектуального руководства...»
После паузы магнитофон на всякий случай добавляет:
«Ороско вовсе не имел в виду Дартмутский колледж, не осквернил руки, кормившей его».
Гул аудитории доносится до коридора, по которому мы идем с Лиллой Брэдли. Она еще раз повторяет, о чем, по ее мнению, обязательно нужно рассказать: о системе здравоохранения в Советском Союзе, о медицинском образовании, о борьбе советских врачей за предотвращение ядерной войны, о медицинских последствиях ядерной катастрофы, о жизни школьников и студентов, советских ученых и писателях, короче — «просто» о Советском Союзе.
Гул аудитории все ближе, и я пытаюсь, мысленно забегая вперед, представить тех, кто там собрался. С чем они пришли сюда? Что они знают о нашей стране и что хотели бы узнать? Да хотят ли вообще что-нибудь знать о далекой заморской стране? Но раздумывать некогда — мы уже перед дверью. Появилось ощущение, какое было у меня много лет назад — на краю пирса, перед прыжком в море. Один шаг, и ты в другой стихии, подчиняющейся иным законам. Я двинулся вперед. Гул сотен голосов оборвался оглушительной тишиной. Будто выстрел. Трибуна ярко освещена, а ряды кресел, плавно уходящие к потолку, затемнены, поэтому не сразу удается различить сидящих в зале. Да и есть ли там кто-нибудь? Тишина такая, будто за этой яркой стеной света глубокая ночь.
Но вот в слепящем мареве постепенно проявляются силуэты, глаза, лица. Все взгляды, словно линзой, собраны в одну точку, этот фокус — трибуна. Нужно начать говорить, сломать тишину, оживить замершее пространство.
Здороваюсь. Называю себя. Начинаю, как и просила Лилла, с того, где и когда родился, какую окончил школу, институт, о работе, об увлечениях.
В аудитории спокойно. Внимательно слушают, записывают, обмениваются замечаниями. Одеты просто: свитеры, спортивные куртки, кроссовки.
На лицах выражения сосредоточенности, удивления, недоумения. Удивляются тому, что за лечение, даже за самую сложную операцию, не нужно платить. Недоумевают, как это без многих тысяч долларов в кармане можно стать врачом.
Окончив рассказывать, предлагаю задавать вопросы. Разом поднимаются несколько рук.
— Какие виды спорта популярны в Советском Союзе?
— Насколько сильно отличаются американцы от русских и наша природа от вашей?
— Можете ли вы в нерабочее время выходить из дома? А без разрешения выезжать из города?
Вопросы сыплются один за другим. Серьезные, наивные, нелепые.
— Может ли у вас некоммунист стать врачом?
Видя, что знания большинства присутствующих о Советском Союзе далеки от истины, каждый стремится проверить правдивость того, что знает сам. Чем больше несуразностей обнажается в процессе беседы, тем больше рук поднимается над рядами кресел.
— Идут ли у вас американские фильмы?
— Издаются ли у вас американские книги?
Я перечисляю длинный список популярных у нас американских писателей: Хемингуэй, Стейнбек, Сэлинджер, Курт Воннегут... и предлагаю поменяться ролями:
— Что-то у нас «игра в одни ворота», спрашиваете только вы. Может быть, и мне можно задать несколько вопросов?
Одобрительный гул.
— А какие советские фильмы видели вы?
Тишина. Молчание.
— Каких советских писателей знаете?
Поднимаются десятки рук.
— Лев Толстой!
Большая часть рук опустилась: видимо, хотели назвать-то же имя.
— Достоевский!
Остался лишь один желающий продолжать список. Прошу его ответить.
— Чайковский!
Зал уважительно смотрит на «эрудита». Поднятых рук больше не видно.
Впереди еще встречи, лекции, доклады. Вечером, сидя у стола под ярким пятном картины «Эскимосы Аляски», я спрашиваю Дэвида Брэдли, какой совет он может мне дать как лектору, что следует учесть во время будущих выступлений. Дэвид, «болевший» за меня сегодня — он сидел где-то в верхних рядах аудитории,— отвечает на сразу:
— Улыбайся!
И сам улыбается. Напряжение, владевшее мной, спадает...
Прошло время, и я снова увидел улыбку Дэвида Брэдли, теперь уже на фоне московских улиц.
Дэвид передал мне книжку. На разрисованном цветами переплете напечатано: «От учеников Ричмондской школы. Хановер, штат Нью-Гэмпшир, США». Я вспомнил ту встречу со школьниками.
На первой странице: «Нашему новому другу... Как знак мира между народами наших стран, Фрэнк Томе, учитель». А дальше каждая страница отдана кому-либо из его учеников. Сколько страниц, столько откликов.
«Оказывается, я ничего не знала о жизни в Советском Союзе. Вы живете совсем не так плохо, как я думала»,— пишет Сара Манчестер.
«Я хочу мира между нашими странами... Терри Бойл».
Кристи, Дона, Ларе, Вероника...
Аллан Миллер старательно вывел по-русски: «Я был в Ленинграде два года назад. Это самый красивый город в мире...»
А Ник Йейгер делится своими планами: «Вряд ли будет возможность выучить русский язык в школе. Надо скорее поступить на курсы...»
Благодарности, пожелания, шутки, рисунки...
«Как я рад, что и русские любят мороженое!..» — восклицает Джош Хант.
«Когда стану взрослым (если мир во всем мире еще не победит), отдам свои силы борьбе за мир...» — обещает Чарлз Босвелл.
Дэвид Брэдли уже не один. У «Мостов к миру» неплохая опора. Пусть пока на уровне «корней травы».
