Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1984 год
На этот раз он появился после госпиталя. Прежде чем снова уйти на фронт, он проехал сотни километров — только для того, чтобы повидаться со своими болгарскими друзьями.
В ту темную ночь дом Тончева был полон людьми. Прощались на рассвете. Он ушел на пароходе в Видин, откуда ему предстояло добираться до своей части в Югославии. «Дай бог, чтобы он был жив»,— повторял Тончев не раз, вспоминая его.
Уже после войны Тончев увидел однажды фотографию Дмитрия Фурманова, решил было сначала, что это «их» офицер. Так он был похож на Александра, жившего в соседнем доме.
И еще, среди тех, кто гостил в селе Сараеве, был Гриша, любимец сына Ивана — Тончо. Тончо Тончев стал художником, живет и работает в Софии. Отец говорил, что сын до сих пор помнит адрес Гриши: «Кемеровская область, Кузодеевский район, село Кузодеево, колхоз «12 лет Октября», Михайлов Григорий Михайлович». Я записал его адрес на всякий случай: если Михайлов остался жив, вдруг вспомнит своего юного друга и отзовется...
Иван Тончев многих из того времени помнил только по имени: Виктор, Леня, два Геннадия и два Василия, Федор и совсем еще юноша — Потап, смешливый Петр и еще имена... И лица, прекрасные лица из той прекрасной поры...
После ухода Георгия Рашкова Кирилл, глядя на меня, что-то сказал Йорданке, Йорданка шепнула Генриетте, а Генриетта перевела мне:
— Кирчо приглашает вас прогуляться.
...Мы спустились к дороге, и сразу за поворотом открылась вся деревня. Одни дворы лежали в ложбинах, в глубине зелени торчали только крыши, другие — высились террасами над дорогой. За усадьбами на уровне верхних окон — виноградники, за виноградниками снова дома и все те же красные черепичные крыши добротных каменных особняков с ухоженными дворами в фруктовых деревьях, цветах. Они чем-то были похожи и не похожи друг на друга. Во всем чувствовалось, что сосед ни в чем не уступает соседу и в то же время старается, чтобы его хозяйство мало чем отличалось от других, было равным.
Главной улицей в селе была асфальтовая дорога, шедшая из самого Оряхова. Она сворачивала там, где позволяли дворы. И, петляя по неровному ландшафту местности, уходила, кажется, чтобы, пройдя еще через одно село, связать по цепочке многие другие...
Кирилл шел молча, и отнюдь не потому, что предоставлял мне возможность самому увидеть его село. Нет, он просто был из породы молчунов. Если за столом он хотел что-то предложить мне, сначала смотрел на меня, потом переводил взгляд на предмет, а я должен был понимать: он мне предлагает брынзу или чубрицу... И теперь, убедившись, что молчать он умеет, я сам завел разговор, стал говорить о своем знакомстве с Иваном Тончевым. Слушал он меня внимательно и напряженно. Но это не мешало ему обращать мое внимание то на какое-то административное здание, то еще на какое-то строение, похожее на спортивный клуб. А когда мы проходили мимо «Жигулей» цвета слоновой кости, Кирилл, поздоровавшись с хозяином машины, совсем «разговорился», сообщил мне о том, что скоро, через месяц-другой, у него будет такой же автомобиль.
— Школа! — неожиданно прорвалось у Кирилла. Он остановился перед типовым зданием, похожим на все школы, какие я знал.
«Школа как школа»,— хотел было заметить я, но что-то остановило меня.
— Здесь я учился,— сказал Кирилл и смутился. Видимо, от него не ускользнула моя невнимательность.
А я действительно думал уже о другом, о недоступном для Кирилла времени — он только в пятидесятом родился,— и тут же, чтобы снять неловкость, стал ему пересказывать то, что слышал от Тончева, о том, как в тридцатых годах в селе Сараеве жил дед Иванчо. Седой и мудрый человек. Он отдал самую светлую свою комнату школе, другую, поменьше, уступил учителю, а сам с семьей переселился в самую худшую. Так в те годы появилась первая школа в Сараеве...
Сказав это, я увидел вежливое, поскучневшее лицо Кирилла и понял: «Кажется, я ничего нового не сказал ему. Он наверняка наслышался о подобных вещах от своих же стариков».
— Кирчо, а ты читал «Войну и мир»? — неожиданно для себя спросил я, чем немало смутил его.
Но сразу же, желая объяснить, с чего это вдруг вспомнил Толстого, принялся говорить о том, как в давние годы Иван Тончев создал читальню в своем маленьком селе, назвал ее «Пробуждение» и стал председателем этого необыкновенного для того бедного времени дела. Средства собирались так: устраивали самодеятельные спектакли, а на выручку Иван Тончев покупал книги... По вечерам на посиделки собиралось почти все село, и каждый раз в доме у кого-нибудь. Первый раз читал книгу сам Тончев у себя. Потому как среди взрослых грамотных не хватало, он просил читать и своего сына. Так по счастливой необходимости одиннадцатилетний Тончо читал перед односельчанами «Войну и мир». «...И теперь, когда вспоминаю те дни,— говорил Иван Тончев,— я думаю: самое значительное из всего, что я сделал в жизни,— это создание читальни в селе...» Не знаю почему, но пока мы ходили по селу, которому не было конца и края, о чем бы я ни говорил, с моего языка не сходил один вопрос, точнее — я не раз ловил себя на мысли: вот рядом идет молодой человек, не возникало ли у него желания податься в какой-нибудь большой город? И когда наконец мы оставили за собой село и вышли на его окраину, я спросил Кирчо об этом. Он ответил мне не сразу, встал на краю дороги, как бы привлекая мое внимание к синеющей излучине Дуная в стороне и открытому пространству зеленых полей... Воздух от палящего солнца был белым, и, кажется, оттого глаза трудно привыкали к свету, не сразу различали отары овец или одинокие фигуры крестьян. Перед нами в ложбине виднелся источник в камне — чешма. К нему со всех сторон тянулись желтые тропинки. А вокруг — холмы, за холмами, должно быть, тоже луга и села. И если подняться на вершину одного из этих холмов, подсказал мне Кирилл, мы увидим город Оряхово, а за Дунаем — равнинную Румынию с островками леса.
— В городе не так вольно,— сказал Кирилл и увлек меня за собой вниз по склону к чешме.— Зимой здесь немного скучно. Но тогда можно прокатиться в Софию, а потом с удовольствием вернуться домой...
Источник стоял посреди бесцветного неба, и в это знойное утро казался задумчивым, как напоминание о временах фракийцев и римлян на этой придунайской земле. Сквозь побелевшие, иссохшиеся камни известняка пробивалась трава, журча, текла и лилась на уступ прохладная чистая вода.
Постояли. Освежили лица, напились.
Уезжали от Мариновых после завтрака. Иорданка поехала с нами в Оряхово, чтобы там пересадить нас на тот самый шикарный экспресс, о котором она говорила вчера за столом. В немноголюдном автобусе пассажиры обрадовались Иорданке, поздоровались с уважением, но, как только автобус тронулся, обратили свое внимание к человеку, сидящему тихо и в стороне от остальных, за кабиной водителя. Немолодой мужчина в белой рубашке навыпуск, с обветренным, загорелым лицом держал на коленях футляр с музыкальным инструментом и напряженно улыбался. Со всех сторон в его адрес неслись реплики, явно подзадоривающие его, а он смущался, прятал глаза.
— О чем они? — спросил я тихо у Генриетты.
— Скоро Девятое сентября, День Свободы, человек едет на репетицию оркестра, а они...
Она не договорила, потому как вдруг люди притихли в ожидании: музыкант открыл футляр, извлек из него гобой и, оглядев всех присутствующих, облизнул губы и приник к инструменту. Узловатые пальцы его крупных рук легли на сверкающие никелем клапаны, и мы услышали распевное: до-ре-ми-фасоль-ля-си-до. Вроде бы настроив свое дыхание, он снова обвел всех глазами и начал выводить какую-то мелодию. Пассажиры, послушав секунду-другую, узнали ее и подхватили. Сначала робко, смущенно глядя друг на друга, потом смелее, но только было люди распелись, как, почувствовав разлад с инструментом, остановились в удивлении. А музыкант не спускал с них озорного взгляда и уже предлагал другую песню. Пассажиры снова запели... Так деревенский музыкант все играл и играл аж до самого Оряхова. Из одной мелодии выводил другую, третью... Импровизировал на гобое для своих односельчан.
Надир Сафиев
София — Оряхово — Москва
Тролли боятся света
«Птицы» цвета хаки
Я не мог оторвать глаз от мыса Стеурен. У его отвесных, чуть притушенных зеленью утесов, казалось, кружили несметные полчища комаров. И только в морской бинокль я увидел, что это не комары, а крупные птицы. Волны наваливались на подножие скал и, отпрянув, оставляли за собой множество белопенных водопадов, чтобы через мгновение снова поглотить их своими могучими валами. Сонмища пернатых — белых, серых, бежевых,— рассевшись на недоступных морю скальных выступах, лениво наблюдали за воздушным парадом своих братьев и сестер.
