Лариса Михайлова - Сверхновая американская фантастика, 1994 № 03
— Ну что, мистер Керш? Вы пробовали пустить в ход доводы разума, потом намекали на взятку. Теперь на очереди угрозы? Вроде аудиторской проверки по линии Международной таможенной службы или другой какой бюрократической закавыки?
Он засмеялся. Какое-то беспокойство вызывал его смех. Керш мрачный или Керш просто нейтральный был похож на актера, пытающегося сыграть сурового агента ФБР, но, улыбаясь, выглядел эдаким обычным соседом, добрым приятелем с кружкой пива и новым анекдотом наготове.
— Нет, мистер Ситон, — сказал он. — Хотя бы потому, что выискивание компромата займет слишком много времени. А нам нужна ваша помощь сейчас. Сегодня. Мы решили поступить по-другому: мы расскажем вам всю историю.
Теперь уже я рассмеялся.
— Вы помните, мы записывали на диктофон ваши показания о том, как вы встретили ребенка. Вот здесь заявления других людей, довольно объемистая пачка. Этого вам пока хватит. — Он подтолкнул бумаги ко мне через стол. — Прочитайте их. — И он налил нам обоим еще по чашке кофе.
Я отодвинул бумаги в сторону. Он взглянул на меня с блеском в глазах, которого я раньше не видел.
— Читай, — сказал он мягко. — Или я сейчас вгоню свой «форд» в твою серебряную «Пташку».
И я начал читать:
«Рут Хезлтайн, 16 февраля.
Я работаю медицинской сестрой четырнадцать лет, всегда в ночную смену. Мне нравится, настолько уже привыкла, что для меня такой ритм стал вполне естественным. Он дает возможность побыть с моими детьми вечером, когда это действительно нужнее всего, а спать я могу утром, пока они в школе. Все обычно идет прекрасно. Так было и в ту ночь. Это случилось во время той ужасной пурги, когда у нас недоставало рабочих рук. Глория Страм не смогла выбраться из дому из-за снега, но ночь была спокойная, и Ванесса и я нормально справлялись. Родилось девять малышей, не считая недоношенных, которые находятся в другом крыле, мы с ними и дела не имеем. Раньше мы кормили малышей на ночь и укладывали спать, но последние десять лет у нас такая практика, что мать кормит ребенка по его требованию, иногда даже два-три раза за ночь. Так было и с малышом Хильярдом. Пока дети с матерями, мы поправляем их кроватки, меняем простыни, если это нужно, просто немного прибираемся, и я прибрала колыбель для этого малыша. Потом я отлучилась всего минуты на три. Прошла через холл в комнату мамаши Хильярда, взяла его, перекинулась парой слов с матерью, вернулась с младенцем обратно, и — она, эта крошка, лежала в его колыбельке! Ни пеленки, ни веревочки с запиской на руке, ничего, и крепко спит. Я опустила маленького Хильярда в другую кроватку и осмотрела эту девочку. На ней не было ни пеленки, ни браслета с биркой, пуповина профессионально перевязана, теплая и симпатичная малютка.
Похоже было, что она родилась часа три назад. Вес около семи фунтов, в общем, вполне нормальная девочка. Я запеленала ее и позвала Ванессу. Мы позвонили доктору Уэйбриджу, а он позвонил в службу охраны. Я не видела, как принесли этого ребенка, не видела, чтобы кто-нибудь входил на этаж после полуночи. Никого, кроме меня и Ванессы, там не было».
Молча я принялся за вторую запись:
«Ванесса Голдстейн, 16 февраля.
Никто не проходил мимо дежурного сестринского поста! Клянусь. На этаже никого не было, кроме меня и Рут. Доктор Уэйбридж осмотрел ребенка и сказал, чтобы мы провели обычную обработку новорожденного.
Я закапала ей глазки, и из лаборатории пришла Сандра Льюис, чтобы взять кровь на анализ. Мы запеленали ее, сняли отпечатки пальцев. Я надела ей браслет, где было написано „девочка“, и завела на нее карту. Она весила восемь фунтов и пол-унции, рост двадцать дюймов. Рефлексы в норме».
Я с раздражением взглянул на Керша, но того, кажется, занимали только разводы пенки на поверхности его кофе. Я перевернул страницу.
«Доктор Джейн Торранс, 17 февраля.
Доктор Уэйбридж просто ошибся, вот и все. И сестры слишком заработались — они сами сказали, что в ту ночь у них рук не хватало. Я осматривала девочку в восемь тридцать утра — это был ребенок, которому исполнилось по крайней мере десять дней от роду. Она была подвижной и активной, глаза хорошо следили за предметом. Пуповина отпала, и пупок зажил».
Я был на взводе, чувствуя, что меня пытаются одурачить, но продолжал читать, а Керш, увлеченный содержанием своей чашки, не обращал на меня ни малейшего внимания.
«Лилиан Тулли, 12 марта.
Я ее взяла к себе. Там была такая шумиха, целая очередь тех, кто хотел ее удочерить, и все такое. Но нельзя просто так сплавить ребенка кому попало, как мешок с картошкой. Есть принятые каналы; я содержу приют для новорожденных, и моя очередь как раз подошла, так вот я ее и получила. Ну и вруны же они, эти социальные работники! Я уж не знаю, какая им была выгода от такого обмана, но этот ребенок был такой же новорожденный, как я. У нее уже зубы прорезались! Ну, так или иначе, я ее взяла и подумала было сначала держать ее у себя, начать ее воспитание. Нужно с самого раннего возраста приучать к порядку. Я так и делаю, и, когда они выходят из моего дома, они, по крайней мере, хоть немного представляют себе, что значит дисциплина и послушание. Начни смолоду — и они уж не сойдут с верной дороги, вы уж мне поверьте. Маленьким детям нужно все делать по расписанию, по часам. Но эта малютка! Все совершенно наоборот, и с того самого дня, как я стала наблюдать за ней. Не обязательно шлепать детей, бить их, есть другие способы привлечь их внимание, но когда я лишь чуть-чуть ущипнула ее за ушко, чтобы не орала и не просила есть в неположенное время, она меня укусила. Настоящий дьяволенок. Сидит в своей кроватке, уставившись на меня, как ведьма. Я не могла ее запеленать, чтобы она полежала хоть мгновение спокойно. Иногда нужно их потуже пеленать, чтобы они оставались неподвижными хоть какое-то время. Но она не давалась, нет. Я позвала этих социальных работников и сказала: забирайте своего маленького дьявола. Посадите ее в конуру или сделайте с ней что хотите. Я больше не хочу иметь дело с подобными созданиями. Я им предложила проверить свои записи. Уж я-то знаю, что такое новорожденные, так им и сказала».
Я снова открыл записи на первой странице и сверил дату там и здесь. Керш наблюдал за мной без всякого выражения, как будто спал с открытыми глазами.
«Мэрилин Шлектер, 20 августа.
Не знаю, что произошло! У нас в компьютер занесено больше 200 дел, и, чтобы их вести, не хватает ни людей, ни технических возможностей. Даже нормально работающего компьютера у нас нет. Наш съедает записи, стирает информацию, посылает не в те файлы. Вот так это и случилось. Ее записи были перепутаны с чьими-то другими. Я не знаю, куда делись настоящие. С ней занималось столько народа, и никто из них не сравнивал свои записи с предыдущими, некоторые даже переименовали ее. Ей, совершенно очевидно, было не шесть месяцев, она уже самостоятельно ходила — никак не меньше полутора лет, а то и все два. Она сменила два или три приюта, прежде чем нашли, куда ее окончательно пристроить, и поэтому записи — это просто мешанина из разных имен и возрастов. Но наш инспектор уволился, и люди пытаются как-то его заменить.
Нельзя их винить за то, что случилось. Если бы у нас было больше персонала и помощь по ведению дел в офисе…
В наших записях она стала фигурировать как Мэри Джо Гудмэн, и ее послали к Виноне Форбуш под этим именем.
Не знаю, как это произошло. Но потом, когда у нас запросили информацию о другой девочке, то оказалось, что это она — Мэри Джо. Я позвонила миссис Форбуш и объяснила, что произошла ошибка, и договорилась о том, чтобы забрать ребенка на следующий день обратно, но когда я пришла к ним, в доме никого не было. Это все, что я знаю. Я знаю только, что га девочка, которая вам нужна, — не Мэри Джо Гудмэн. И не знаю, где она сейчас и кто она на самом деле. И — да, я плачу, — простите, не могу удержаться».
Я читал дальше, чувствуя как вместе с замешательством перед этими дикими сообщениями в моей душе поднимается злость.
«Макс Годел, сентябрь, ближе к концу месяца.
Сижу я, в общем, в автоприцепе Сильвии, читаю объявления о приеме на работу. Для меня — ничего подходящего, ну всегда так — ничего подходящего, но чем черт не шутит, надо взглянуть. А тут телефон звонит — Марша, черт возьми! Ну и номер — Марша! Бог ты мой, когда она удрала от меня, то обчистила меня догола, одну татуировку оставила — да и то, видно, потому, что не могла соскоблить. А тут звонит — я сейчас приеду, Сильвия на работе? Ну да, раз она работает в казино, что ей делать дома в десять? Ну так я еду? А я ей — ну что за дела, в чем дело-то? А она мне — подожди, увидишь. Дельце — самый верняк. Я только что прикатила в город. Сейчас прилечу. Я ей — нет уж, детка, лучше не надо. Но она уже летит, не прошло и получаса — стучится, я открываю, она мне — привет, Макс, как живешь? Сильвии дома нет? Я ей — давай исчезни, сучка. А она — да ты смотри, Макс, что я нашла. Вернее, оно меня нашло. Смотрю — ребенок какой-то. Ну, этот номер не пройдет — Марша хоть и шустрая, ничего не скажешь, но не настолько же! Этот ребенок уже ходит вовсю, а Марша со мной была пару лет, до прошлой весны. В общем, даже Марше так бы подшустрить не удалось, но девчонка ее за руку держит, будто мамочку. Беленькая такая, глазки карие. Никакой не пупсик с пушком на голове, как в газетах было, глаза — тоже не блюдца. Обычный ребенок, года два-три, маленький, в общем.
