Болевой порог. Вторая чеченская война - Олег Палежин
– Как я могу бояться того, чего не знаю? – ответил сержант. – Вот в плен попасть боюсь, ранения боюсь, контракта на три года боюсь. А смерть – она меня не касается. Ещё боюсь, что ЦСКА в следующем сезоне проиграют, – прожёвывая тушёнку, продолжал Титов. – Мне некогда бояться и тебе тоже, и погибший не боялся. Боялся бы – не пошёл! А вот когда ты знаешь, что умрёшь, вот тогда, конечно, жутко становится. Но лучше об этом никогда не думать, Саня, – закурил Титов, – а то мысли могут материализоваться.
– Забудь, Серёга, просто гадость всякая в голову лезет, – пробормотал Скачков, развалившись на гражданском матрасе. – Просто был человек – и нет его. К этому я привыкнуть не могу. И осмыслить тоже не получается. Хотя оправдание смерти почему-то всегда находится. Особенно у отцов-командиров. Даже такой нелепой, как эта. Домой ведь дикими вернёмся, родители не узнают. Все расспрашивать начнут, а что я им расскажу? Я ведь не больной. Всё, что здесь творится, ясно как божий день.
– Соври чего-нибудь, – затушил сигарету сержант, – может быть, поймут и отстанут.
Этот инцидент был забыт очень быстро, как и предыдущие. Реакция среди солдат была разной. И жалость, и безразличие, и откровенное осуждение за самоуверенность и безрассудство. Похоронка написана, груз «двести» готов. Военный каток ползёт дальше, медленно и уверенно перемалывая кости погибших в порошок. Вычёркиваются из истории имена и фамилии, звания и должности, возраст и место рождения. На местах гибели вырастают маленькие наспех сколоченные кресты. Так же, как и в Великую Отечественную войну. Чувство вины тех, кто был в тот момент рядом, растёт как снежный ком, в итоге перерастая либо в страх, либо в ненависть. Выводы чаще всего никто и никогда не делает, на войне нет места психоанализу, есть только твоя пуля или чужая. Завтра с вероятностью сто процентов где-нибудь совсем рядом произойдёт то же самое. И имя погибшего тоже будет Юра, как у того, который нёс в руках банку варенья. Может, только возрастом парень будет помоложе.
День подходил к концу, Андрей мыл двигатель БМП и старался ни о чём не думать, отгоняя пчелиный рой противоречивых мыслей. Жмурил глаза, замирая с тряпкой в руках, когда перед ним появлялся Соломин, продолжая разговаривать с ним. Пытался вычеркнуть сегодняшний день из памяти и даже сжёг письмо, которое писал девушке. Курил одну за одной, отказавшись помянуть Юру вместе со всеми, потому как чувствовал его до сих пор рядом с собой. Слышал его нравоучительный голос, видел его привычные жесты и мог узнать друга даже по звуку шагов. Андрей не мог заставить себя вернуться в комнату, где всё ещё лежали вещи Соломина, его маленькое зеркальце, мыльница и бритвенный станок. Стопка писем и фотографии семьи, которые Андрей видел не раз и привык к этим лицам, считая их уже чуть ли не роднёй. Ему хотелось выйти за ворота и дойти до того места, где без сознания лежал боец. Посидеть там немного и поговорить с ним, как с живым, в последний раз.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Перед помывкой в бане сержанты проверяли вещи личного состава. Производили осмотр вещевых мешков, вытряхивая на землю вшивые пожитки бойцов. Особенно тщательно проводил осмотр Гера. Раздавал подзатыльники непонятливым и хитрым, отбирая всё, что казалось ему старым и ненужным. Фикса сопротивлялся как мог, пряча в голенище сапога вторую пару портянок.
– Я ведь вам русским языком объяснил, – нервничал Герасимов, – сегодня баня. Не храните у себя завшивевшие вещи, эти твари вновь разведутся, и тогда я точно вас всех перестреляю. Портянки, форма, бушлаты, нательное бельё – всё будет новым. Зачем вам старые тряпки?
– А как же подменка? – стоял на своём Фикса.
– Так, я не понял, – подскочил к нему сержант, – а ты кто у нас, механик? Ты пулемётчик, твою мать. Зачем тебе подменка?
– В чём мне тогда ходить после стирки?
– Сука, голым ходи, – не зная, что ответить, выругался сержант. – Так зима ведь, – на полном серьёзе возразил солдат.
– Ладно, – успокоился Гера, – оставим одну подменную форму на отделение, но для начала тщательно прокипятим её. Стираемся по очереди. За кипячение ответственный рядовой Фикса. Я лично проверю.
– А почему я? – испугался Фикса.
– Больше всех возмущаешься и голым воевать боишься, – закончил Герасимов.
В отделении раздался негромкий смех. Я тоже смеялся и был рад, что мой взвод гораздо меньше отделения Геры. В моём взводе все бойцы были одного со мной призыва, и договориться по любому поводу не составляло никакого труда. После всеобщего построения нас повели в штаб полка. Там развернулась полевая баня. Огромная брезентовая палатка на сто солдатских душ. Перед помывкой каждому выдали спецшампунь и новую форму. Все старые вещи сгребли в кучу, облили соляркой и подожгли. Бойцы натирали докрасна спины друг другу, шлепали молодых мочалками и просто дурачились, брызгаясь мыльной водой. Первая партия помывшихся торопилась на позиции, меняя посты. Те, глядя на чистых и разодетых бойцов, спешили в штаб, боясь не получить новую форму. Я вернулся в расположение роты в числе первых. Подкинув в печку дров, ещё раз посмотрел на себя в зеркало и улыбнулся. Мне давно не приходилось быть похожим на человека.
Титов увидел, как уходит последняя машина первого батальона. На броне сидели знакомые лица. Сержант признал парней, с кем довелось служить ещё в части. Он отчаянно голосил им вслед, и те свистели ему в ответ.
– Узнали, – радостно сказал Сергей. – Видел, там Камиль, Цыган и Дима? – спросил Титов у Скачкова. – Первый доблестный гвардейский батальон, они даже в баню первыми ходят!
– Видел, видел, – откликнулся стоящий в очереди механик. – Ты на размер формы лучше смотри, а то дадут или маленькую, или большую, и опять стонать начнёшь.
– У меня и Бригадира один размер, – засмеялся сержант.
После помывки в бане рота и в самом деле преобразилась. Даже такой неряха, как Чунга, стал похож на бойца и совсем немного на снайпера. Сапог нам не выдали, но летние портянки получили все. Офицеры купались последними, убедившись, что через помывку прошли все бойцы вверенных им подразделений. Погода была солнечной и безветренной. Горячие парни расхаживали в ярко-белом нательном белье, наслаждаясь этой кратковременной чистотой. Я получил три письма: два от друзей из Санкт-Петербурга и одно из дома. У всех всё хорошо, и все следят за новостями. Гусь проходит переподготовку в Чебаркуле, моего соседа забрали в спецназ, одноклассник попал в ВВ и воюет гдето рядом, в Грозном. В цинке ещё никто домой не вернулся, и это радует. Пока я дочитывал письмо, мне послышался странный нарастающий звук. Этот звук я узнал буквально через мгновение, он всем нам знаком из старых художественных фильмов о войне. Звук пикирующего бомбардировщика. Я успел выскочить во двор в тот момент, когда бомба уже была сброшена, и самолёт набирал высоту, отстреливая тепловые ловушки. Взрыв был такой мощности, что я всем телом прочувствовал волну. Дыхание перехватило, и я растерянно уставился на столб чёрного дыма, который медленно полз к небу за оградой завода. Удар был нанесён всего в трёхстах метрах от наших позиций. Хотелось бы верить, что лётчики знают, что тут на заводе стоим мы.
– Алло, Замок! – услышал я знакомый голос за спиной. – Во сколько сегодня заступаешь?
– О, Вадя, привет! – весело отозвался я. – К часу ночи мне на пост. Сразу после Казакова. Что, опять вместе?
– Да, опять совпало! – подошёл он ко мне, протягивая руку. – Есть что обсудить. Ну и просто посплетничаем.
Мы оба засмеялись и разошлись. С Вадимом мы познакомились две недели назад. Он был зенитчиком, и его орудие вместе с расчётом прикомандировали к нам. Весёлый, умный и добрый парень. Немного стеснительный, даже в плане стрельнуть сигарету. Выглядел как сотни других русских пацанов, ничем, в общем, не выделяясь. В разговоре был сдержан и эмоционально уравновешен, в отличие
