Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 7-8
Гринька почернел весь от горя. Казнил себя за то, что не проводил друга, не уберёг от лихого человека. Несколько раз вызывали его на дознание. Всё поведал: как дружили, как ели-пили с одной ложки, как работали вместе, как женихаться стали. И, конечно, как провожал друга в ту проклятую ночь. Помутузили, знамо, но в конце концов сняли все подозрения. Сошлась людская молва на одном: Митьки-злодея рук дело. А тот враз пропал, тут же после Минькиных похорон. Искали везде – как сквозь землю провалился. Втайне от всех искал его и Гринька. Ох, как искал…
Тётка Фиёна от великой тоски умом тронулась. Встретит Гриньку, возьмёт за руки и, заглядывая ему в глаза, ласково говорит:
– Приходи сегодня, Гринь, к нам. Миня должен с базара приехать. Купил он гармонику-то. Приходи…
Разрывалось сердце у Гриньки. Не вздумай он тогда собирать с миру деньги на гармонику, жив бы остался Минька. Как тут себя успокоить, чем утешить, как забыться? Нет, Гринька, жить тебе с этим грузом – не освободиться…
Верно в народе говорят: пришла беда – отворяй ворота. Наложила на себя руки красавица Марусенька. Чудом успели вынуть из петли. Неделю металась в бреду и всё шептала: «Хочу к Минечке…» Кое-как оправилась, но красота поблёкла, как вешний цвет после внезапных заморозков.
И пошло-поехало. Беда за бедой в черёд стали. И всё на одну деревню. Отца Тихона зимой за церковной оградой городские люди застрелили, а матушку и троих меньших детишек куда-то увезли. Чем уж им отец Тихон не пришёлся, одному Богу известно. Народ-то его уважал. А вот заступиться побоялся. Отгудели церковные колокола по округе, и саму церкву разворовали-разграбили. Некуда и не к кому стало сходить очистить душу и силы почерпнуть в Божьем слове.
А по весне немыслимый голод в деревню пришёл. Крепко она пошатнулась. Заросла бурьяном выше крыш. Семьями стали вымирать люди. По неделе лежали трупы в избах – не успевали увозить на погост. Потянулся народ с узелками кто куда: кто в Баку, кто в Ташкент, кто в другие города, где, по слухам, можно было прожить и переждать лихолетье. Многие, обессилев, помирали на обочинах дорог и полустанках. Их свозили на погосты и прикапывали в неглубоких ямах. Случалось, привозили и ещё живых, но не зарывали, а клали поодаль, чтобы отошли своей смертушкой. Эх, жизня! Как уж ты не кромсала и не уродовала деревню русскую! Где было взять терпежу и силушки? Ну – тогда… А сейчас! Голода нет – это правда. А всё одно по деревне будто мор идёт. Зайди в любую вечером – редко в какой избе огонёк увидишь. Грустно и тихо стоят дома с заколоченными окнами. Кто помер от водки, безденежья и тоски, кто, как в тридцать третьем, уехал пытать счастья на чужой сторонушке. Господи! Да когда же просвятье-то будет для деревенского человека! А?! У него не только кричать, стонать уж мочи нет.
Гринька преж отца понял: не выдержит голода семья, помрёт. Братики и сестрички уже пухнуть стали, да и мать с отцом больше лежали, обессиленные. В ночь ушёл он на железную дорогу, где в большой, слитой из паровозного шлака казарме жили путейцы – семей десять. Они тоже не досыта ели в ту пору, но хлебушек на столе появлялся и похлёбка была хотя и жиденькая, но с крупой. Даже маслица постного в чугун деревянную ложку добавляли. Так что масляные блёстки в большом общем блюде всегда плавали. Вот сюда-то и пришёл ночью Гринька в надежде заработать чего-нибудь из еды. Просидел на крыльце до самого утра, пока рабочие не позавтракали и не вышли на наряд. Бригадир, большущий чернобородый мужик, увидев Гриньку, сердито спросил:
– А этот ещё откуда?
Некоторые рабочие знали Гриньку, пояснили:
– Плечёвский он. Семья десяти человек. Того и гляди сгинет. Гринька-то – старший сын. Работник он золотой, Макар Николаич. Может, возьмёшь?
– Куды я его? Он ноги еле носит… – бригадир почесал затылок, ещё раз посмотрел на парня, который опустив голову, ждал приговора, и сказал врастяжку: – Не могу на путь взять – слаб больно. Вот если пока бабам в помощники: дрова рубить, воду носить. А там видно будет…
Гринька от радости аж подскочил и спросил, где топор и дрова. Рабочие, довольные исходом разговора, рассмеялись. И бригадир тоже улыбнулся:
– Ишь, шустрый какой… Иди в казарму, скажи тётке Фросе, чтоб покормила тебя. А потом уж за топор.
Разомлевший от горячей похлёбки и кусочка чёрного хлеба, Гринька метался по двору казармы как оголтелый. Из глубоченного колодца накачал бочку ледяной воды, расколол штук десять старых шпал. Часть отнёс к печке, где тётка Фрося – жена бригадира – готовилась варить обед для бригады, а остальные аккуратно сложил в штабель. Нашёл под крыльцом старые грабли и метлу, очистил от мусора и подмёл двор. Заглянул в конюшню – и здесь навёл порядок. Потом соскоблил лопатой грязь на полу в сенях казармы и на широком крыльце, выхмыстал их ледяной водой, отдраил метлой и вытер старыми лохмотьями. Жена бригадира не нарадовалась на помощника. А рабочие, придя на обед, подивились порядку на дворе.
– Я же говорил, этот даром кусок есть не станет, – довольно сказал рабочий, хлопотавший с утра за Гриньку.
Умывшись, рабочие уселись за широкий и длинный обеденный стол. Гринька в это время сидел на крыльце.
– А ты чего сидишь? – прогудел бригадир. – Марш за стол.
Тётка Фрося дала ему старую деревянную ложку, хороший ломоть хлеба, подвинула поближе миску с похлёбкой и, взглянув на мужа, сказала:
– Здесь будешь сидеть, сынок. Посмелее ложкой-то… Чай, вон как набегался.
У Гриньки в груди захолонуло. Приняли! За столом место дали. «Да я… я… Вот увидят ещё, как я работать буду. С такой еды я быстро за силу возьмусь», – думал он, глотая горячую похлёбку. А хлеб не тронул, незаметно сунул его в карман. Но тётка Фрося, стоя у печи и наблюдая за столом, увидела, подложила ему ещё маленький кусочек. Но и его Гриня не взял в рот, а спрятал. В ночь решил сходить домой и отнести хлеб семье. Тётка Фрося поняла это и вечером, переговорив тихонько с мужем, насыпала в тёмный платок пригоршни четыре крупы, сверху положила большую горбушку хлеба, завязала в узелок и дала Гриньке: «Неси. Да полем лучше иди. По дороге-то разные люди ходят… Сохрани тебя Бог», – и погладила Гриньку по взъерошенным волосам. Вишь, своих детей-то тетке Фросе Бог не дал, а так уж хотелось приласкать-приголубить дочку или сыночка. Вот, глядя на Гриньку, и заговорило в ней материнское. Ему на счастье, а семье во спасение.
5Через день по ночам ходил домой Гринька. Приносил то крупицы немного, то сухариков, то свёклы пареной, то с десяток картофелин. Поднял-таки семью на ноги. А когда отец отошёл немного и потянулся к делам, привёл его на железную дорогу к бригадиру. Тот посмотрел на отца и сказал:
– Помню тебя по мельнице. Ох, и здоров же ты был. – Отец грустно улыбнулся. – Но ничего, – продолжил бригадир, – пока в себя приходишь, подпарывать траву на полотне будешь. А подкормишься – нам твои плечи понадобятся. Скоро рельсы менять начнём. А парень твой хорош – за двоих тянет, да и всё хозяйство казарменное на нём. В ведомость его включил, скоро уплату получит. Быть вам железняками!
Так оно и произошло. И отец, и все четыре сына, и дочери стали железнодорожниками. А потом и их дети пошли по стопам родителей. Будто в благодарность за спасение рода от голода они любили железную дорогу и были незаменимыми работниками.
* * *Разметала беда деревню. Выжала силы и соки, обезлюдила. Спас Григорий свою семью, а сохранить Пелагеюшку не успел. Прямо у него на руках, отщипнув чёрным сухим ртом крошку принесенного им хлеба, тяжело вздохнула и ушла навсегда. Один хоронил её Григорий. Некому больше, никого не осталось в семье. Выкопал могилу, где погуще кресты стояли: пусть не скучает Пелагеюшка. На руках принёс её на погост, завернул в старенькое лоскутковое одеяло и бережно опустил на вечное поселение. Ещё одна звонкая струнка оборвалась в сердце. Не нарожает ему Пелагеюшка, как обещала, кучу здоровеньких ребятишек…
Из Ямпольевки Григорий зашёл к себе в Плечёвку проведать Марусю. Свою семью он вот уже месяц как перевёз на железную дорогу, в казарму. Сподручнее так было. Отец с Григорием уже устроились на постоянную работу, но и подросткам дела находились, баклуши не били, а каждый старался хоть что-то да принести в семью. Дружно жили. Отца почитали и упаси Бог его ослушаться. Да и Григория слово было законом для младших. С ним даже отец говорил по-особому, вроде как с ровней. Младшие и за то любили Гриню, что играл с ними, дурачился и хохотал до упаду, заражая весёлостью даже хмурых да обиженных. Да вот времена настали горькие, и посуровел Григорий, помрачнел. Не до весёлости. Невесту свою схоронил. А пришёл навестить Марусю – нашёл лишь заколоченный дом.
Чудом продолжавший жизнь сосед дед Семён рассказал, что пришли какие-то люди и угнали со двора деда Фёдора лошадь, овец, да из сундука всё повытащили. Дед Фёдор слёг и через неделю помер. Вскоре за ним и бабка Матрёна преставилась. Внучат разбросали кого куда. В основном по родственникам. А Марусю отдали в люди, в город. Живёт она там у мельника за кусок хлеба, работает с утра до ночи и терпит побои и издевательства от полоумной Мельниковой дочери. В холодных сенях босиком полы моет…
