Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева
– Мама, – ворвался в сон голос Джинни.
Норма вздрогнула и открыла глаза.
– Что, Джинни, что случилось?
– Уже семь часов, мама.
– Да, конечно.
Норма откинула одеяло и села на кровати. Джинни, румяная, весёлая, её девочка…
– Я поставила кофе, мама, и сделала сэндвичи. И сейчас, и в дорогу.
– Да, Джинни, ты молодец.
– Вставай, мамочка, жду тебя на кухне.
– Хорошо, Джинни, я сейчас.
Норма встала и пошла в ванную. Уложив вчера все вещи, спали они сегодня без ночных рубашек. Как – Норма улыбнулась – да, как в молодости, когда Майкл и она обживали этот дом. Она не знает и, наверное, никогда не узнает, где похоронен Майкл, не увидит его могилы. Этот дом хранил память о Майкле, да, теперь Майкл умрёт опять, уже навсегда, уже…
– Мама!
– Иду, – откликнулась Норма, выключая воду и тщательно вытирая лицо. Не надо, чтобы девочка видела её слёзы.
Они пили кофе в полупустой и уже какой-то нежилой кухне. И тишина в доме была не обычной утренней, а мёртвой. Мёртвая тишина брошенного дома. Допив кофе, Джинни сложила сэндвичи в аккуратный мешочек для завтраков, с которым ходила ещё в школу. Сэндвичи, два апельсина, пакетик конфет.
– Ну вот, мама, – Джинни собрала и вымыла чашки. – Мы уже готовы?
– Да, – Норма заставила себя улыбнуться.
Джинни посмотрела на часы.
– Без четырёх восемь. Мы успели.
И почти сразу после её слов, стук наружной двери, шаги в холле, и в кухню вошёл Харленд.
– Доброе утро, миссис Джонс, привет, Джинни, – поздоровался он.
– Доброе утро, мистер Харленд, – ответила Норма.
Джинни сдержанно кивнула.
Харленд оглядел блистающую чистотой полупустую кухню и достал бумажник.
– Право, миссис Джонс, – он отсчитывал кредитки, – я жалею о вашем отъезде. Пожалуйста, пересчитайте. А вот и купчая. Здесь, пожалуйста.
Норма пересчитала купюры и подписала купчую, спрятала деньги в сумочку и встала.
– Благодарю вас, мистер Харленд, желаю вам удачи.
– И вам миссис Джонс. Удачи, Джинни.
Джинни снова ограничилась кивком.
Втроём они вышли в холл. Норма отдала Харленду ключи от дома, он небрежно сунул их в карман, вежливо помог ей и Джинни надеть плащи, они взяли чемоданы и сумки и вышли из дома.
В воздухе стояла мелкая водяная пыль. Не оглядываясь, потому что сзади шёл Харленд, они пересекли лужайку перед домом. Возле маленькой тёмно-вишнёвой машины Харленд поравнялся с ними.
– Я могу подвезти вас. Вам ведь на вокзал, не так ли?
– Да, благодарю вас, – кивнула Норма.
По дороге на вокзал Харленд ещё раз выразил сожалению по поводу их отъезда и пожелал удачи.
Когда он уехал, а они стояли на перроне, Норма сказала Джинни.
– Ты могла быть и вежливее.
– Мама, я видела его зимой, – очень спокойно ответила Джинни. – И слышала, как он стоял за честь белой расы.
– Но в Хэллоуин… – попробовала возразить Норма.
– Был у своей любовницы в её загородном доме, – фыркнула Джинни. – И остался перед всеми чист.
Подошёл поезд, и они вошли в вагон. Второй класс. Вагон общий, но публика приличная. И не слишком дорого. Когда они заняли свои места и поезд тронулся, Джинни сказала:
– Он уже в прошлом, мама. И будем думать о нём, как о прошлом.
Норма кивнула.
Алабама
Графство Дурбан
Округ Спрингфилд
Спрингфилд
Центральный военный госпиталь
Чак сел поудобнее и, сцепив пальцы на затылке, стал равномерно раскачиваться. Чёрт, не мышцы, а тряпки. И суставы как не свои. Парни говорили, что здесь тренажёрный зал есть. Надо хоть немного подкачаться, чтоб там не насмешничали.
Стукнула, открываясь, дверь. Чак настороженно повернулся на звук и улыбнулся. Андре! И опять без халата, а в обычном, как и тогда. Только поверх рубашки серый вязаный джемпер.
– Привет, – весело сказал Чак.
– Привет, – кивнул Андрей. – Ты просил меня зайти. Надо чего?
– Мне сказали, ты болеешь. Выпороли или током протрясли?
– Нет, я простудился, – Андрей вошёл в палату и закрыл за собой дверь.
Чак встал, обтёрся полотенцем и надел белую нижнюю рубашку, тщательно заправив её в штаны и застегнув пуговицы у горла. То, что ему для этого не надо никого звать на помощь, всякий раз наполняло его радостью.
– Ну, так чего надо? – повторил Андрей.
– Поговорить хотелось, – Чак усмехнулся. – Скучно одному.
Андрей молча повернулся к двери.
– Ты чего? – Чак не так обиделся, как растерялся. – Говорить не хочешь? Почему?
Андрей, всё ещё стоя спиной к нему, неохотно ответил:
– А о чём нам говорить?
Чак на мгновение стиснул зубы так, что вздулись на щеках желваки.
– Та-ак, раньше ты не ломался.
Андрей резко повернулся к нему.
– Раньше – это когда? Когда по белому приказу ты нас мордовал? Да, ты же мне рассказать хотел, сколько ты наших забил. Всех вспомнил, подсчитал? Для этого я тебе понадобился?
– Ты заткнёшься? – спросил Чак.
– Заткнулся.
Андрей так же резко повернулся и пошёл к двери. Чак в два прыжка нагнал его и встал перед ним, загораживая собой выход.
– Подожди. Чего ты задираешься, Андре? Я ж обидеть тебя не хотел.
– Это когда ты меня поганью называл, поливал по-всякому… И остальных наших, да?
– Скажи, какой нежный. От слова рубцов не бывает. А другие, ну, беляки, что здесь лежат, не поливают вас, скажешь? От них небось всё терпите и не трепыхаетесь. Скажешь, нет?
– Скажу, – твёрдо ответил Андрей. – Я с весны в палатах работаю. Слова плохого мне никто не сказал. И остальным. Ты знаешь, каково бинты с ран отмачивать? Мужики, не тебе чета, от боли заходятся. Позвоночник, – сказал он по-русски и тут же поправился на английский, – хребет задет, осколок там или что, его тронуть нельзя, такая боль, а надо повернуть, обмыть, чтоб – и опять русское слово – пролежней не было… Э, да чего тебе объяснять, – Андрей махнул рукой, словно отталкивая что-то. – Они – люди, понимаешь? Вот и всё.
– Они – люди, – медленно, как по слогам, сказал Чак. – Ладно пусть так, хотя беляка человеком назвать… ладно. А мы кто?
– Ты… не знаю. А я – человек.
Чак сжал кулаки, пересиливая внезапно уколовшую локоть короткую острую боль.
– Не задирайся, – попросил он. – Что
