Смерть Созданиям Сумрака: Расцвет - Александр Вольт
И глаза живые такие. Кажется, будто они за тобой следят. Цепко, зло смотрят, до самых поджилок жгут. Я не стал больше на портрет смотреть и вместо этого направился к… бармену? Управляющему?
— Корчмарю, — услужливо подсказал внутренний голос.
Подойдя к стойке, я выложил на нее купюру и двинул ее к мужику.
— Мне, будьте добры, котлетку. Желательно с пюрешкой, но если ее в меню нет, то и макарошки сойдут.
Мужчина поднял на меня глаза — мутные, с покрасневшими белками. Я для верности постучал по сотне ногтем, но она мужика отчего-то не заинтересовала. Странное дело. На дорогое заведение, в котором на такую сумму ничего не купишь, этот тараканник совсем не похож.
— Се шо такое? — кивнул он головой на сотку.
— В смысле «шо такое»? Сто рублей. Ты не думай, не фальшак какой, Гознаком напечатано…
Однако этот аргумент его не убедил. Мужик намотал на мизинец ветошь, которой тер чашку, и засунул его себе в ухо. По самую крайнюю фалангу запихал. Меня аж замутило. Теперь понятно, какого происхождения могут найтись комочки в моей пюрешке. Лучше от дегустации воздержаться, пожалуй.
— Ты откель будешь, сынок? — он достал из-за стойки кухель, от которого сильно шибало пивом. Мужика, видимо, запах не смущал, потому что отхлебнул он с наслаждением.
— Из столицы, — коротко отозвался я, от чего мужчина поперхнулся, даже пиво по усам потекло. А в рот не попало, хихи.
— Ты так не шути, — сказал он и вытер все той же ветошью залитый пивом фартук, — В столице никого уже давно нет, кроме…
Договорить ему не дали. Сидевшие рядом мужики наперебой зашикали, насупились и повтягивали головы в плечи. И накал в беседе тоже поумерили — развязные вопли сменились монотонным “бубубу”. Нас обсуждают, что ли? Вполне возможно. Впрочем, это вполне объяснимо. В таких всеми забытых местах появление чужака — событие.
Мужик за стойкой устало вздохнул и уперся обеими руками в столешницу.
— Знать таких денег не знаю и отродясь не видал, а живу тут всю жизнь, — сказал он. Мне его тон не понравился от слова совсем, потому как он прозрачно намекал «нет денег — ходи голодный, Витек».
— А переночевать у вас можно? — Я решил взять быка за рога.
— Десять медных, — лениво сказал дядька. И тут я внутри себя коварно улыбнулся. За окном уже было темно, только розовая луна освещала пространство, изредка вылезая из-за туч. И поэтому мною было принято решение вцепиться зубами в это место и остаться до утра хоть тушкой, хоть чучелком.
— Давайте мы к ночевке еще похлебку добавим, — не унимался я.
— Пятнадцать медных.
— За похлебку?!
— За пожрать, посрать и поспать на втором этаже, — все так же лениво пояснил мужик.
— А если я останусь и перемою всю посуду за посетителями на халяву, а вы мне дадите еды и кров на одну ночь?
Это предложение корчмаря заинтересовало.
— Идет, — сказал он и тут же кинул мне тряпку в грудь. — Можешь приступать к работе. За моей спиной дверь, там постирочная. Иди туда. Тряпки и мыло есть. Если будет мало воды — сразу за выходом оттуда есть колодец, набирай сколько влезет. Еду получишь после рабочего дня.
«Ой дураааак», — пронеслось в голове. — «Во ЧТО ты ввязался?»
Во что бы не ввязался, а ужин нам точно где-то взять надо и спать. Желательно не под деревом.
Советскому человеку, как известно, песня и строить, и жить помогает. Насчет строительства ничего не скажу, но вот в остальном, конечно, вранье полное. Уже через пару часов я был готов добровольно уйти умирать в лес под первую попавшуюся корягу. Никакая похлебка, даже сборная солянка с карбонадом из дипзаказа столько не стоит. Тем более всякий аппетит пропадает, пока оттираешь ветошью капустные лохмотья, луковую шелуху и еще остатки… чего-то скользкого со дна бесчисленных мисок. Крыс они тут варят, что ли? Хотя не удивился бы — судя по всему, тут любое мясо сойдет за деликатес.
С водой тоже не повезло — она оказалась ледяной, и уже скоро мои руки напоминали две распухшие красные перчатки. Так что я вроде бы и к труду парень привыкший, а вымотаться успел порядочно. Тоскливо глядя на огромную кадку, в которой плавали миски, тарелки, котелки и черпаки, я затянул кое-что из нашего, родного. Старая песня, конечно, но ее каждый октябренок знает. Про рокот космодрома и все такое. Хорошая штука, духоподъемная. Начал потихонечку, только себя подбодрить, но ведь шила в мешке не утаишь, поэтому к припеву слегка разошелся. Видимо, незамеченным мое исполнение не осталось, потому что минуты через две в дверях показался корчмарь и прошипел:
— Ты чего орешь, дылда?
— Так это, — ответил я, — чтоб веселее было.
Он еще сильнее вызверился, даже усы встопорщились, как у кота, которому на хвост наступили.
— Тебе и так скучать некогда, обалдуй! Всех выпивох мне распугаешь своим ревом ослиным. Мой давай да помалкивай, еще даже близко на похлебку не заработал.
Мне захотелось макнуть его сальной башкой прямо в чан с грязной посудой, но я сдержался. Работодатель все же, как ни крути. Хоть и временный. Вот когда перекантуюсь тут ночку, наш с ним негласный контракт кончится, так сразу и макну. Эта мысль здорово согрела душу, и следующие полчаса я мыл, тер и шкрябал исключительно на силе ненависти. Почти классовой.
К счастью, беспокоил мужик меня не так уж часто — публики у него хватало. Странно, так-то это безвестное “Гуляево” не походило на какой-нибудь, как у нас говорят, важный транспортный узел. Но из-за дверей то и дело слышались пьяные возгласы, удары по столу, а то и крики боли. Кому-то наверняка зуботычину прописали. Иногда заходили подавальщицы — тощие, забитые девчонки. Дочери корчмаря, наверное. Без единого слова они брали посуду, которую я выставлял сушиться на потрепанную рогожу и уносили ее обратно в зал.
— Тебе ведь придется потом снова ее мыть, — заметил внутренний голос, — влип ты, Витя, по самое не балуй. Обычно у нас люди из кухарей в заводские идут, растут над собой, почетной профессией овладевают. А ты, вон, обратный путь проделал.
— Все профессии нужны, все профессии важны, — процедил я сквозь зубы и окунул
