Бирюк - Галина Валентиновна Чередий
— Аля-Алечка, прости-прости… я бы никогда… Не знал, не знал, клянусь! — заскулил он побитой собакой.
— Не знал чего, Гош? Что мне из того леса живой не выйти?
— Я… я… ничего такого… — он заикался, опустил голову, замотал ею и натурально зарыдал.
— Какого? — взорвалась я, срываясь на крик. — Не знал, что эти отморозки станут делать со мной? Серьезно? Хочешь знать, что они делали?
Плюхнувшись на задницу, он заелозил ногами по полу, отползая от меня и бормоча: «Нет-нет-нет, не-надо-не-хочу».
— Не хочешь? — меня уже понесло. Хотелось причинить ему боль. Ногами избить. Отхлестать снова по лицу. Но противно пачкаться. И щадить противно. — А мне плевать, чего ты там не хочешь! Они меня били! В лицо плевали! Лапали, рвали одежду! Один из этих ублюдков еще и собирался поиметь меня! Засунуть свой поганый член в рот! Прямо перед тем, как прикончить! Ты стоял полуголым на морозе на коленях, пока над тобой глумятся четверо громил как им вздумается? — Гошка съежился, зажимая уши ладонями и мотая головой, а я все кричала: — Ты представляешь, что такое умолять тварей о пощаде и быть готовой сделать все что угодно за это? Все! Представляешь, что такое осознавать, что все равно убьют? За что ты так со мной? За что? За что-о-о-о-о?!
Сильные руки обхватили меня со спины. Рванувшись раз, я лягнула воздух перед лицом Гошки, зарычав не по-человечески.
— Сашка, все! — выдохнул Коля мне в ухо, коснувшись мочки холодными с мороза губами и стал пятиться, оттаскивая. — Все, малыш, все.
Его аромат обрушился на меня как мощная доза обезболивающего и успокоительного.
— Забери меня, — прохрипела севшим от крика голосом. — Отсюда забери.
— Алька! Алька! — подорвался с пола Гошка, кинувшись ко мне и протянув руки. — Прости-и-и! Я же тебя…
Стремительным движением сдвинув меня влево, Николай ударил один раз в подбородок предавшего меня мужа.
— Отдохни, мразота. Позже с тобой разберусь, — проворчал он и, подхватив меня, понес из квартиры.
— Чем помочь? — спросил у подъезда Боев, а я спрятала лицо на груди у Коли.
Я не хотела плакать. Я вообще не плакала. Гошка не стоил слез. Но ничего поделать с прорывающимися всхлипами сделать не могла.
— Ничем. — Словно поняв меня, Николай накрыл своей большой ладонью мое лицо, создавая дополнительный барьер от всех. — Я домой. Пару дней буду отсутствовать.
— Ну ясное дело. На связи, — ответил его друг, и уже кому-то и совсем другим тоном: — Эй, мужик, даже не дергайся. Мой друг и его женщина уезжают, а мы с тобой машем им вслед и не рыпаемся, да?
И тон вроде бы и веселый, но с такими предупреждающими нотками, что возразить такому — надо быть не робкого десятка.
— Сколько ты успел услышать? — спросила я минут через десять пути, когда судорожные всхлипы перестали накатывать.
Николай только покосился на меня и, переключив скорость, мягко сжал мое колено.
— Это правда. Я бы все тогда сделала… Все… любую мерзость… только бы жизнь пообещали.
Пусть знает, какая я.
— Покажи мне того, кто не сделал бы. Не из тех, кто трындит гипотетически, а реально был в таком замесе.
— Это, по-твоему, оправдывает меня?
— Ты не нуждаешься в оправданиях, Сашка. Ни перед кем. Никого не было там с тобой. И себя винить не должна.
— Там со мной оказался ты. — Взяв его кисть, я поднесла к своими губам и поцеловала твердые костяшки. — Спасибо.
Коля шумно вдохнул и аккуратно освободился, взявшись за рычаг.
— Не надо этого, Сашка. Еще вопрос, кто кого благодарить должен.
— Я знаю, кому обязана жизнью.
— А я не хочу от тебя благодарности и обязательств. Не таких уж точно. А каких хочу — ты знаешь.
— И тебя не отталкивает… — поежилась, не зная, как и сформулировать. — Просто подумала: знаю ли я себя? Я еще несколько дней назад была твердо уверена, что люблю Гошку. Что за ним и в огонь и в воду. Что он мой человек. А сейчас… мне от самой себя противно. Что со мной не так, что я не увидела, не заметила такого? Способности предать. И как предать! Не по мелочи. Тотально. Приговор подписать. Даже если он не знал всего, как говорит…
— Так, вот тут стоп, Сашка, — строго оборвал меня Коля, нахмурившись. — «Даже-если-не-знал» в жопу, ясно? Предателей ни вот на столечко оправдывать нельзя. Нельзя! А то, что не замечала, — это не с тобой что-то не так. Вообще в эту сторону думать не моги. Если тебя смогли обмануть и предать, то это не ты дерьмо. Хотя очень трудно не начать так думать. Я знаю, о чем говорю.
— Знаешь?
— Еще как. Я тебе говорил, что плохо расстался с женщиной. До тебя. Потому что предала. Близкого мне человека и мое доверие. Тупое и слепое, как я потом себе говорил. Вся эта хрень, что у тебя сейчас в голове… я ее прошел. Про то, какой я конченый и так мне и надо. Не то что прошел, Сашка, я в этом увяз, как в болоте, по самое горло. Водярой заливал и топил себя все глубже. И хрен останавливался.
— А как…
— Как выбрался? — Коля усмехнулся, сверкнув на меня глазами. — Так это ты меня вытащила. Я тебя по тому лесу тащил, а по факту — ты меня из болота. Так-то. И никаких твоих спасибканий мне не надо, потому как тянуть тебе меня еще долго. Всю жизнь тянуть.
Я, сглотнув, отвернулась к окну. Потому что… потому что ощутила себя в безопасности, но и в западне одновременно. И именно та безопасность и легкость избавления от любой проблемы, сомнения, что нес с собой Коля, и почудились мне ловушкой. И то самое чувство, что он транслировал открыто, практически навязывал. Моей ему безусловной необходимости. Не на сейчас, не только в плане физического влечения. Девчонку, какой я все еще оставалась до похищения, это бы восхитило в мужчине. О чем ты грезишь в юности, когда представляешь свои отношения? Вот о таком. Чтобы ты одна нужна. Сразу, ни сомнений, ни колебаний. Или желания выбирать. Пресловутое — моя! Но ведь как раз та девчонка без памяти любила своего мужа-предателя. Вроде бы. И она же и умерла в том лесу. Сгинула в ледяной реке. Кто я теперь и чего хочу, чем восхищаюсь? Желаю ли я нуждаться снова в ком-то, как если бы это был твой воздух, и чтобы так же нуждались во мне? Или же, наоборот,
