На изломе осени - Дарья Андреевна Кузнецова
О том, как радостна весна после долгой зимы — и о том, как мир пробуждается, когда приходит срок, и как сердце, в котором, казалось, осталось лишь заснеженное пепелище, снова откликается на свет солнца и щебет птиц. О том, как радостно быть живой и жить, радуясь каждому дню. И о том, как…
— А не врешь ли ты мне, Адельхейд? — спросил я, наклонившись к ее уху. — Или как тебя лучше? Адель Хидден?
Она вздрогнула, как девица от непристойного предложения, и я почувствовал: что-то изменилось. Сквозь туман ее чувств проступила скорбь — и сменилась странной, опасной радостью ликования — от власти, от собственной силы, от бессмертия.
Адельхейд не врала мне — она чувствовала себя живой и радовалась жизни, но истинную радость доставляло ей совсем иное.
— Ты любишь власть, — понял я.
— Власть — лучше золота, — согласилась она, уводя меня в сторону от фигуры танца, от музыки, от радостной толпу — в темный коридор дворца. — Золото упрощает жизнь, но поощряет лень — что тела, что духа. Власть же над другими делает жизнь острее, как перец, добавленный в блюдо. Используй ее с умом, умеренно и по вкусу — и она не надоест, но и придаст уму гибкости, а душе — радости.
— Так ли это, Адельхейд? — спросил я, почти выдохнул ей в губы, когда она оплела руками мою шею и заставила наклониться.
— Проверим через семь лет, господин поздней осени, — ответила она.
Поцелуй в масках был бы неловким, так что маски пришлось снять, а потом пришлось снять все остальное — бесконечное число заколок, булавок и подвязок, лент и шнурков спустя я узнал, что Адельхейд горяча, как огонь, которым она пахла.
***
Той весной Адель Хидден вышла замуж в первый раз, Адельхейд — во второй, и это тоже был счастливый брак. Мужу ее, королевскому врачевателю, покровительствовала леди Наперстянка, а значит — он был чуть большим, чем просто человеческим врачом и к своим пятидесяти сохранил молодую стать и крепкое здоровье. Знал ли он, кого брал в жены? Или Адель Хидден была для него просто придворной красавицей, умной и хитрой леди, достойной партией для того, кто был ближе для Королевы людей ближе всех из ныне живущих?
Думаю, он выиграл в любом случае.
Весна сменилась летом, а лето — осенью. В день, когда первый снег упал на землю и не растаял, я снова вывел гончих на охоту — за душами проклятых, за потерянными во тьме, за теми, кто посмел обидеть моих братьев или меня. За теми, кто нарушил законы мира и был проклят отныне и до конца времен. Гончие были полны нетерпения и ярости, а мир оказался не так чист, как раньше.
Безвременье молчало. То, что ворочалось в его глубине, снова замерло и заснуло.
Но от того, что я знал — оно было! — мне стало страшно, как человеку.
То ли связь с Адельхейд и правда собирала осколки моей души в нечто единое.
То ли мир менялся так стремительно, словно кто-то спустил тетиву — и стрела полетела в цель. И страшно было не успеть за этой стрелой.
А я видел, как стремителен бег времени.
Каждый раз, когда мы встречались с Адельхейд — уже не у дольменов, а в богатых гостиных ее поместий, или на приемах ее мужа, или в темноте ее спальни, когда муж ее умер — я видел ее другой. Ее волосы то были покрыты белой пудрой, которая делала их седыми, то прятались под ужасающе смешным париком. Каждое ее платье было не похоже на предыдущее, и даже движения ее раз от раза менялись неотвратимо.
Адельхейд рассказывала мне о своих радостях и о печалях тоже, потому что печали шли за радостями неотвратимо, как мои гончие по следу. Она любила власть и то, что дается властью — право быть собой. Муж подарил ей поместье, лошадей и библиотеку. В этот раз у нее не было детей — и слава милосердному Исе, больше она детей не хотела. Где-то по миру ходили потомки ее внуков, и Адельхейд это тоже радовало, хотя она и не стремилась искать никого из них.
Потом ее стали радовать лошади и погоня за зайцем по полю, ружья и туман.
Потом — цветы и травы, сырая земля и корни деревьев в саду, темная сила плодородия, цикл жизни растений, лекарства и яды.
Потом — дождливые вечера в библиотеке и переписка с самыми умными людьми ее времени. Она выпытывала из них знания, она была жадной до знаний, наверное, получила эту жажду от мужа, который к тому времени уже тридцать лет как был в могиле. Адель-уже-не-Хидден притворялась скучающей вдовой и не показывалась из поместья.
Она скрывалась, понимая, что мир меняется — а она нет. Скрывалась и примеряла на себя новые лица, потому что в лицедействе — о, в лицедействе она поднаторела, пока была при дворе Глорианы.
Так однажды родилась Аделина Рейнхард.
Наступил новый век — век железа и дыма, век прогресса и скорости, и Аделина Рейнхард вошла в него, полная сил и знаний.
А я — нет.
Человеческая жажда знаний и человеческая жажда жизни и власти превратили мир в неуютное для нас место. Брат мой Жимолость все еще жил во дворцовом саду и сетовал на дурной воздух над Лондрой, портящий цвет лице. Король Падуб стал вдруг добродушным стариком, пристрастившимся к зимнему элю. Ольховый король заснул в глубине леса, а леди Наперстянка поселилась в покосившемся домике где-то рядом и выглядела, как старуха, а не как сияющая красавица, которую я помнил.
Кем стал я? Не знаю. Я был ветром над пустошами и тоской по чему-то, что ускользало, тянущей болью о прошлом. Там, где я прятался, верили в Осеннюю Стаю, несущуюся в облаках, когда выпадает первый снег и год поворачивает к зиме. Я был проводником духов, навещающих родных, и я все еще был тем, кто карал предателей и воров, ночных грабителей, в общем, тех, кто совершал дурные поступки перед людьми и перед миром.
Я превращал их в зайцев и оленей и моя стая гнала их каждую ночь поздней осени, пока Безвременье не забирало добычу себе. Я был один — лишь конь, быстрый, как ветер, темный, как ночная гроза, да верная свора псов сопровождали